Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Сахар берегли к этапу. Этапа ждали точно на шестой день после очередной раздачи сроков представителем Особого совещания. Сахар экономили. Тем более, что расколоть его на «чайные» порции было абсолютно нечем. И не на чем. Предусмотрительная администрация оградила нас ото всех колющих и рубящих предметов. Чтобы, не дай Бог, ни у кого не появился соблазн, тем более возможность, обмануть власть и смыться на тот свет в порядке злостного контрреволюционного саботажа…

Габерман, как оказалось, сластена и плут, обстоятельства эти — наличие сахара и невозможность его использования — усек враз. Лицевого счета у него не было: с родственниками он так и не встретился. Деньги же, немецкими марками, что насчитал ему в дорогу вермахтовский госпитальный кассир, пропил Фридрих, по его признанию, тотчас же, в момент! Почувствовал, будто бы, крутое изменение своей судьбы. Вот он и наладился изымать сахар по–своему. В битую его голову не пришло, что мы бы и так поделились с ним сахаром. Потому он и провоцировал «тонко» спор вокруг своих «рафинадных способностей». Сразу виден был, как говорили командиры, «опытный госпитальный мандер», какие в конце Гражданской войны флибустьерствовали на толкучках. Сахар выспоривал он преимущественно у военных. И моментально. Хотя, как я успел заметить, люди этой уважаемой профессии по складу характера расчетливы, прижимисты. И совершенно не склонны отдавать что–либо вообще, не только последнее. Но вот, отдавали! Игрунами были они. Игрунами оставались. Тем более, в камере, где середь смертной скуки, однообразия и тоски неизвестности «блесну»

Габерманову брали жадно, как таймень наживку после нереста…

И наш герой Фридрих, глаза закатив, стеная вроде бы и даже пуская горючую слезу (для смазки — раскололся потом, когда сахар кончился), глотал огромные, куда больше гусиного яйца, голубоватые глыбища рафинада!.. Мы смотрели, ежась.

Переживали. Искренне жалели немца. Замирали, не дыша, наблюдая, как сахарные кусища исчезали в его пасти, остро топырили горло, медленно проваливались куда–то за огромный его кадык… Жалеть–то нас надо было — дураков — «тирольцев»: за время аттракционов Габерман полностью сожрал весь камерный запас сахара.

Отъевшись углеводами, отоспавшись вволю, немец наладился проводить с нами… политбеседы. Главным образом, на тему «советско–германской дружбы». И совместных грандиозных и очень заманчивых — в начальной фазе, во всяком случае, — планов честного и благородного дележа материков между «нашими великими народами». Которые, объединившись под водительством «самых умных вождей», уже начали раздирать, а в скором времени «совершенно раздерут» весь «засранный мир в клочья», «к свиньям собачьим». И после будут жить, опять же, «в самом скором времени», богато и в дружбе навек… «ого–го как!». И что все это «уже давно, еще в августе 1939 года, сговорено между вождями», — он знает совсем точно! Все в полку «только и говорят про это!».

Мои сокамерники, не имея иной информации, все же были несколько оглушены Габермановыми откровениями. Их по–знабливало. Некоторые даже отворачивались картинно от звуков голоса немца. Как от емких выражений троллейбусного хулигана. Переживали искренне. Отчасти сомневаясь в достоверности сказанного Фридрихом… Но наживка уже была проглочена. Поэтому — что поделаешь — кто–то уже поверил, правда, отчасти, еврофельдфебелю. Подкупала победительная его уверенность. За которой — хотите или нет — кинутые, походя так, в буквальном смысле слова, в солдатскую его сумку Австрия, Чехословакия, Польша, Дания, Бельгия, Нидерланды, Норвегия, сама Франция — великая держава. Едри его маму… И договоры, пусть немыслимые, о наличности которых уже дошли слухи. И содержание их. И выступления по их поводу на высоких форумах. Похожие на… провокацию. Нет! Нет! Немыслимо! Быть такого не может! С другой стороны… Собственная–то судьба Габермановых слушателей, до сей поры не объясняемая никак, логике никакой не подвластная… Очень уж удобно укладывается она теперь в матрицу событий. Обретает в них принадлежащее ей место… Разъясняется, наконец, как будто бы…

Господь милосердный! Все, все делается ясным и реальным! И надо всею фантасмагорической реальностью архиреальная — реальней некуда! — фигура фашистского Мессии с проломленным черепом и поляковской редакции апокалипсисами, прибывшая к нам, управившись почти что со всею Европой, посланцем «вечной дружбы ради грабежа»!

Ай да Юрочка! Ай да Поляков! Зауважал я тебя, подонка!..

…Сожрав очередную дозу сахара, Габерман всегда честно отказывался от баланды в чью–нибудь пользу. В последнее время — в пользу Героя. Героя он отличил сразу, узнав, что тот – герой взаправду. Полюбил. И зауважал. Вот и сейчас хлопал Героя по плечу. Оглаживал покровительственно огромной лапищей. Обещал: «Они с ним вместе — хо–хо! — повоюют еще! Оторвут Европе хвост! Раздерут ее надвое — за ноги взявши! Вытрахают педерастов лондонских и всех без исключения мироедов–христопродавцев жидовских! Всех!».

Казалось, один Герой не понимает истинной «ценности» откровений, что вкалякивал ему по–немецки друг его новоявленный! Соратник! Остальные–то понимали! И… молчали…

Глаза прятали товарищи мои дорогие. Тогда, на правах пацана, я крикнул им то, что думаю о них… Как в школе когда–то. Но, почти упредив меня, Стеженский вдруг гаркнул страшно! Будто разорвалось что–то внутри него.

— Да гоните вы, Бога ради, сволочь эту фашистскую во–он!

Во–в–о-о-н!

— Гнать–то куда прикажете, Всеволод Леонидович, дорогой,

— спросил Никулин, мрачней мрачного. — И кого гнать–то? За что? От обиды черной, что ли, что фашист правду говорит, не боясь? Так ведь он тому обучен — не бояться ни Бога, ни черта.

Поэтому треплет, что знает. Что знает, заметьте!.. А мы вроде не знаем ее — правды?… Не нравится? А что делать, если теперь это и наша правда. После договоров… Так–то, Леонидович…

Стеженский глаза прикрыл. Дышал шумно. Прерывисто.

Сел бочком на край нар. Ему плохо было. Потом засунул руки за пояс. Прижал разбитый живот. Лег — лицом вниз…

По возгласам, по шуму в камере, по тону разговора догадался Габерман, что, наверно, им недовольны очень. Решил: из–за сахара. Сахару много съел. И на него за сахар обижаются. Он заволновался. Руки его запрыгали. Сказал, что вернет сахар из пайки. Весь вернет!

Ему разъяснили: не в сахаре дело. С сахаром — все честноблагородно. Но что он, Габерман, не понимает, что говорит.

Никто, никто абсолютно, в том числе болван этот — Герой — не собирается с ним, мерзавцем, завоевывать Европу. И вообще…

Помолчать бы Габерману… А то некоторые не посмотрят, что инвалид…