Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

А учеба моя в ЦДХДВ продолжалась. Всеми правдами и неправдами «возвращался» я к интерьерам своего Дома, который, оказывается, можно было воскресить из небытия искусством, умением изобразить исчезнувшее так, что оно возникало вновь не только в собственном сознании, но и в глазах совсем посторонних людей. Получалось, что я сам своей волей мог сделать, чтобы «все стало, как было», о чем мечтал сам Петрар–ка! Получалось, что я становился всесильным, и созданное мной никто уже отнять не мог. Такие вот ассоциации начинали во мне возникать, такая вот связь представлений. И никакие налеты педологов уже не могли помешать мне самому объяснять себе собственные чувства.

…А тут как раз состоялось мое знакомство с новым нашим соучеником Алексеем Молчановым. Помню хорошо тот день потому, что Алика к нам привез сам Бубнов: накануне в музее изящных искусств состоялась его выставка–экспромт. Пораженные увиденным московские художники откровенно не по–верили авторству Алика: шесть выставленных Бауманским районным Домом пионеров акварелей, изображавших сельские пейзажи с освещенными солнцем сараями, могли принадлежать только мастеру, человеку блестящей техники и, несомненно, романтику… Естественно, человеку взрослому. К сожалению, никому еще не известному, — не этому же шпингалету-третьекласснику, спокойно стоящему тут же и на эмоции тоже мастеров не реагирующему.

— Так твои это работы, мальчик, или не твои? — задан был Молчанову вопрос.

— А чьи ж, — ответствовал шпингалет. — Это я так, баловался. Могу и что–нибудь поинтереснее изобразить. Бумаги нормальной дадите, ну, и краски, конечно?

Краски, хорошая кисть и бумага нашлись. Алик устроился на подоконнике. И через полчаса еще более поразившиеся мастера увидели работу, которой многие из них могли бы позавидовать… Слух о юном гении распространился быстро. Имя Алика замелькало на страницах периодики. Тем временем, Бубнов уже определил его в нашу группу. Обо всех рассказанных чудесах я тогда не знал. И Алика принял, как встретил бы любого мальчика моего возраста, конечно, если бы он не намерен был драться. А мальчик этот оказался на редкость спокойным и миролюбивым. И было в нем столько совершенно незаметного, ничем не выдаваемого достоинства, столько какой–то удивительной простоты и открытости, что по первости показался он мне каким–то вовсе не настоящим. Я просто еще не встречал в своей коротенькой жизни таких непосредственных однолеток — негде мне было их встречать: не в Даниловке же, тем более, в Таганке, и даже в «благополучном» моем детдоме, где все равно каждый наверняка столкнулся уже с подлостью и обманом и был иньекцирован сверхнедоверием. Но чем больше присматривался я к новичку, тем он мне больше нравился. Если бы я был хитрее, то попытался бы сравнить его с моими «благополучными» соучениками, как правило, детьми отцов весьма небесталанных, к тому же отлично умевших этот талант использовать во благо себе. И сравнение это было бы уж совсем не в пользу последних. Но хитрости не было. Не было и сравнений. И без того личность Алика как–то незаметно увеличивалась в сравнении с личностями соучеников — увеличивалась масштабностью, неординарностью и… абсолютным неприятием рутинных «законов» стаи, что начинали понемногу проявляться и в педологически обеспечиваемом ЦДХДВ. Естественно, у весьма талантливых по тому времени корифеев от искусств, создававших тонно–километры эпохальных произведений, подрастали тоже небесталанные отпрыски. Не менее естественным образом оказывались они и в учреждениях–теплицах типа нашего Центрального Дома. И не миновали его в Мамоновском.

Правда, ни в какое сравнение золото-молодежный дух этих наших однокашников не шел с невинными шалостями послевоенной золотой роты. Это уж потом, после победы, после того, когда прошел страх перед выкинутыми из мавзолея мощами, могла она себе позволить отрезать груди у знакомых девочек, мочить школьных друзей, поигрывая в законников, заминать в землю скатами автомашин головы по горло закопанных женщин… Но это все — после, позднее. А в мое время в начале и середине тридцатых годов — и фантазии были жиже, и возможности отцов ниже значительно. Потому Алика мои дорогие соученики по студии приняли не так сурово. Но спустить ему мастерства художника они не решились. И в первый день начали его доставать: вымазали масляной краской новую кожаную курточку. Эффекта не получилось: Алик докрасил ее сам, еще раз продемонстрировав свое крамольное мастерство. Тогда, подсмотрев, что Алик, работая, акварельные кисти вытирает не тряпкой, а сунув их под мышки, — так быстрее и сподручнее, — кисти перед занятиями расщепили и вогнали в них обломки безопасной бритвы. На этот раз получилось: лезвие располосовало рубашку и здорово порезало кожу. Ликование было шумным. Однако заводила, Миша Гельфрейх, был Аликом в переулке отловлен и бит. Не шибко, правда. Тогда стая перехватила Алика в туалете театра, уверенная, что на этот раз справится.

Тут не только не получилось — получилось скверно: Женя Руднев был своей жертвой закинут на подоконник и вывешен за окно… На вопли рыцаря сбежались актеры и актрисы. Трое инженю с молчаливого согласия Алика выволокли–таки бедолагу из–за окна и, отворачиваясь, обмыли пострадавшего… Войти в его положение стоит — все же третий высоченный этаж старинного театрального здания! Руднев в студии больше не появился.

Но остальные, не вывешенные, не угомонились. И однажды поздно вечером кто–то ударил из–за двери работавшего Алика инструментом бандитским — обрезком водопроводной трубы.

Удар был мастерским: точным и болезненным. Хотя нанесенным пусть озверевшим, но хлюпиком… Я узнал об этом только через два дня, когда Алик явился на занятия с перевязкой на голове. Он молчал. Но «товарищи» по искусству ликовали в открытую.

Как же я должен был вести себя в этой отвратительной ситуации? Если «очень подумав», то никак. Был я «детдомовским». Всяко лыко мне было бы в строку. И моему конвоиру попало бы — я ведь все еще с конвоем ходил в Мамоновский.

Мне одному выходить из дома на Новобасманной было нельзя никак! Но сколько мог я терпеть, когда стая подонков силилась глумиться над товарищем моим, — а я уже выбрал Алика в товарищи! Еще и потому мне стыдно было непереносимо, что стая эта ко мне лезть боялась — я этим самым своим детдомством защищен был надежно, хотя, по правде говоря, и без этой защищенности мог себя защитить. Научен был. И не домашним тренером, а теми же малолетками — в Даниловке и тут, на Новобасманной…

Новобасманная… Как же я прежде–то не вспомнил про новых знакомых моих в «сорок третьем» доме на углу этой улицы и Разгуляя! Мы туда, в этот большой проходной двор дома, приходили с моим конвоиром Степанычем не раз: искали знакомых — тех, кого я помнил и кто помнил меня маленьким, когда мы с Иосифом ходили в этот двор к голубятникам — Во–лодьке — «Железнодорожнику» и «Петуху». Ходили, помню, «по–доброму»: отдавали им их голубей, забирали своих, отловленных этими «большими пацанами», — теперь–то я знал, почему и откуда они так зовутся: «большие пацаны» — воры в законе!..