Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Мой–то Саймон, — прадед твой, — он любовью был и гордостью Абеля!.. — в который раз повторяла Бабушка… И плакала…

Да, Бабушку можно было понять, когда она отказывалась от чьей бы то ни было помощи. Но — всё равно — жили мы весело.

Хотя, конечно, бедно. Веселием было волею Катерины Васильевны посещение спектаклей в московских, иногда в ленинградских театрах. Да и кроме неё у Бабушки было много друзей в мире сцены.

Подогревалось веселье и каждодневным балдением в справочной на Кузнецком. Ответ после долгого стояния у окошка был всегда один: «Такие не числятся»

Да, родители мои и мой Иосиф не числятся! Зато вдруг зачислились у них сразу десятка полтора самых именитых военачальников — от Тухачевского до Примакова, да так, что тетки Катерины «четверговщики», никогда о политике при мне не трепавшиеся, вдруг разговорились.

Начала не слышал. Поспел, когда Михаил Михайлович Яншин, бывший буденновец, тягомотно мямлил что–то о викториях Тухачевского в революционную эпоху, например, в Польскую кампанию. Рихтер его остудил, напомнив, что как раз кампанию эту все они просрали. Зато отличились славно расправой над тамбовскими мужиками, поотравив их газами! «Да только за один Кронштадт их с Троцким распять мало, подонков!» — закончил Святослав Теофилович. Максим Дормидонтович Михайлов рот раскрыл, чтобы что–то пророкотать к месту, но Ефимовна как раз впустила Рейзена и Шапошникова. Борис Михайлович еще из передней уяснил ситуацию. По–военному бодро подошел к Екатерине Васильевне. По–всегдашнему промямлил приветствие — он постоянно, целуя ручку предмету своего еще с младых ногтей молчаливого обожания, по–детски смущался. И, разогнувшись, сказал, будто продолжая разговор Яншина и Рихтера: «Армия очищается. Естественный процесс.

На ее вершине необходим всепроникающий ум, а на всех нисходящих уровнях — железная дисциплина». Огляделся. Отчеканил: «Ум есть. А дисциплины нет. Имеются одни непререкаемые герои гражданской войны, каждый из которых мнит себя, по меньшей мере, Суворовым. Каждый! А Суворовым должен быть один».

Тут Гольденвейзер, обернувшись от шахмат, перебил Шапошникова:

— Дело не в качестве наших спецов, а в неотвратимости возмездия за соедянное ими зло. — И посмотрел на бабушку, тоже сидевшую за доской.

— Да, Борис Михайлович. И я так думаю. И все молю Бога, чтобы воздал он сторицею погубителям. Счастлива, что Он услышал меня. И теперь карает преступников, и впредь карать не перестанет. А что до методов — методы те же, что и у погубителей человеков! Еще счастлива, что дожила до Божьего суда — в мои–то годы!.. На земле награждена!

Мой Степаныч ухоженным не был. Но, слава Богу и хозуправлению НКВД СССР, не голодал — три раза в день имел право питаться в закрытой столовой в Большом Комсомольском переулке, что у начала Мясницкой улицы. Мы с ним иногда ходили туда ужинать, когда задерживались у книжных развалов. Но попасть в эту столовую, где питались многие сотрудники самого союзного Комиссариата внутренних дел и Московского управления, не так–то просто, — нужно было пройти два контроля: внешний, сразу же за входными дверьми, и внутренний, — миновав короткий коридорчик. В нем немногочисленные получатели чекистской кремлевки приводили в порядок сумки с продуктами перед тем, как выйти с ними на улицу и показаться многочисленным москвичам. Москвичи же делали вид, что знать не знают этого учреждения, откуда чисто одетые граждане обоего пола выходят с туго набитыми сидорами и рассредотачиваются по черным автомобилям, стоящим вдоль оградки газона. А если бы эти москвичи увидали все то, чем сумки те наполнены! С самого начала нашего знакомства со Степанычем я догадался, что он стесняется своей принадлежности к счастливчикам, имеющим возможность выносить сумки из столовой.

Впрочем, считая справедливым само право столоваться в хитрой забегаловке. А что, — говорил он, — работа у нас безо времени — я, например, когда Фриновского возил, по двадцать часов дежурил! И механиком когда — там целыми сутками. И единственно мог что позволить — отвалить на полчаса сюда и поесть по–человечески. При моей коечке в общаге да обстановке под нею — не густо. А вот когда некоторые неподъемными сидорами продукты по домам растаскивают — непорядок это! Тем более, кругом нехватки у людей. И им ни чуточки не стыдно перед народом, который мотается по улицам и в почти что пустых магазинах ищет, чего бы ребятишкам на обед найти… За этими объяснениями–оправданиями Степаныча я как–то не догадывался соотнести эту чекистскую кремлевку с главной — по улице Грановского во дворе больницы, где затаривались сидора и для балерины ГАБТа Гельцер.

Разница между ней и моим вертухаем была в том только, что тетка Катерина могла отлично прожить без этих сидоров, содержимое которых растаскивалось по десяткам приживалок и по бесчисленным обслуживающим ее мастерам — парикмахерам, педикюршам и маникюршам, полотерам и уборщикам, массажисткам и портным, сапожникам и ее шестеркам в самом театре; ну, конечно, еще по подопечным ее непутевого племянничка. А что делал бы, как бы жил инвалид войны Степаныч?

Жаль только, что и все прочие инвалиды страны даже помыслить не могли об этих сумках из кремлевок. А на столики по Большому Комсомольскому чего только не подавали! Я представления не имел о тех продуктах, которые яствами ставили передо мной на столик вышколенные официантки. Здесь было все, что вызревает на полях, вырастает на фермах, плавает в водах и ползает по их дну. Приготовленное поварами–затейниками, просто отлично промытое и нарезанное — все было необыкновенно вкусно и до неправдоподобия свежо, будто только минуту назад пойманное, разделанное, уложенное и тотчас поданное нам. Я поделился со Степанычем этими впечатлениями, он согласился и пообещал:

— Вот, вскорости получшает, поедем с тобой к моему однополчанину по всем войнам. Он под Москвой совхозом командует. Покажет, как оно в его хозяйстве так делается, чтобы живое — и сразу на стол.

В этот раз разговор в столовой мало касался свежести продуктов. Говорили все больше об аресте опасных государственных преступников из высшего эшелона армейских командиров.

И все перемывали имена Тухачевского, Корка, Якира… Кто–то кого–то поздравлял с разоблачением еще одной группы врагов народа. Кто–то из осведомленных заочно поминал и каких–то Ушакова и «ледокола» Радзивиловского — следователей, расколовших подлецов. Несколько раз называлась фамилия Фриновского. Тогда я во все глаза смотрел на Степаныча. Все же было мне до отчаяния неприятно слышать эти откровения ментов с Лубянки, треплющихся о своих чекистских успехах. Но точно так же трепались о выполнении каких–то планов шофера и механики автокомбината на Новорязанской, куда водил меня сосед по двору Сегал. И как болтали о своих театральных и музыкальных делах теткины гости на четвергах! Степаныч мой молчаливый вопрос понял. И успокоил ответом: