Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

— О чем же им разговаривать промежду собой, как не о своих делах? В чужие лезть им интереса нет. А ты не заводись. Ты арестованных знаешь? Дела их тебе неизвестны. А мне вот они знакомы. И ни чуточки их не жалко. Они, брат, из тех, кому все было нипочем. Они сроду за лесом деревьев не видели. Им мы все — пыль на дороге. Им и… другим тоже. Повидаешь с мое – поймешь. Мне из этих, что арестованы теперь, четверо хорошо знакомы. По Гражданской. Командармы — ничего не скажешь.

Только что была бы моя воля, я б их сам… этими руками… Ладно. Давай–ка поедим. И восвояси — у нас дел сегодня много еще.

Мы кое–как доели. Вышли. Когда переулок кончился, Степаныч сказал:

— Не мое это дело, однако скажу так, а ты запомни — один, никому не пересказывая. Есть такой Блюхер. Слышал, наверно.

Так он позавчера на спецприсутствии — суд так называется, трибунал — обвинил этого Корка! В чем — не знаю, секретно все.

Но если Блюхер сам обвинял своих же товарищей по офицерскому корпусу, то это, скажу тебе, верх подлости! Ну, не офицерское это дело — ябедничать на своих. И еще, ты молодой и понять это до конца не можешь, пока. Мне же скоро шесть десятков. Точно знаю: если кто с женщинами обманщик и беспомощность ихнюю использует бездумно и корыстно, тот обязательно обманет кого хочешь. И народ також. И государство. Я, брат, с летчиками и с шоферней жизнь прожил. Неправда, что все они бабники и ерники обманные. Но есть и такие. И вот, кто из них именно такой, тот никчемный человек, тот вор, если по–русски сказать. Когда услышал, кого 26 мая замели, вспомнил их художества. Что они перед государством творили — мне неизвестно. Что с людьми делали — знаю, и как с женщинами обходились — тоже знаю. Потому веры моей им нет. Нет и жалости.

— Но если у них было что–то страшное: государственная измена, например, или шпионаж? Так он — Блюхер — молчать должен был? Или как?

— Так не при трибунале же товарища своего раздевать догола! Ведь если он, Блюхер, что и знал, — он вмешаться мог и пресечь преступление на корню и вовремя. Так? Мог, конечно. Они же вместе одно дело делали. В конце концов, у одного корыта харчились! А тут, видишь ли, «свидетель» или даже «обвинитель» Блюхер вдруг важное что–то такое прознал! И, дождяся, когда у приятелей его или подельников руки и ноги позагибали и глотки заткнули, он их, лежачих, — по ребрам!

…Внезапными стараниями тётки Катерины я еду в Мстиславль! Поплакав, Бабушка сдалась, вспомнив, что у меня там настоящий дед. Сняла с меня обвинение в попытке бросить ее, беспомощную и безответную, на целый месяц. «Ни фига себе – беспомощная! — прокомментировала Катерина Васильевна. — Она от своей беспомощности, попомни мои слова, всех наших переживёт еще и разыщет, да не в пример нам, трехжильным, сорвется погостевать к ним аж в саму тайгу! Но насчет безответности — случая не помню, чтобы бабку твою кто перебезответил! Поезжай! Развейся. Приветы не забудь от нас передать…»

Дороги не помню. Конечно, все, что пробегало мимо окон вагона, разглядывал во все глаза! Но выехал–то около полуночи, когда только собственное отражение в стёклах пробегало.

Единственно, что разглядывал не без интереса, — обжорство соседей, оказавшихся на поверку, мало сказать, людьми интересными. Дело в том, что тогда билетов на проезд просто так пришел–купил — было не достать. У спекулянтов их купить – требовалось натренированное умение. По кремлевско-ГАБТовской броне Катерины Васильевны билеты были только в СВПС — в спальный вагон прямого сообщения. Иначе — международный. Но цена кусалась! А Бабушка ни в какую не соглашалась обдирать и без того обгладываемую нами тетку: ее ретивое никак не примирялось с положением бедной родственницы! Никаких теткиных подарков! — таков был приговор Бабушки.

Но сходу подсуетился Степаныч, узнавший о моих планах поездки. Тем более, его ведомство бронь имело любую и в любом количестве: от того же СПВС до сидячих мест в «500-веселых» поездах грузо–пассажирского разряда (в них проще всего можно было уследить за неуправляемыми настроениями класса–гегемона). За два часа до отхода моего поезда Москва – Минск плацкартный билет на верхний диван спального вагона лежал у меня в кармане. Провожали Бабушка, не успевшая толком разгримироваться тетка Катерина, Алька и Степаныч, который приказал проводнику, совершенно одуревшему от вида теткиного раскрашенного лица, чтобы тот приглядывал за мной — внуком, и помог мне пересесть в Орше на поезд в Унечу.

Двое поврозь явившихся моих соседей тут же уставили столик пакетами с едой, бутылками и пачками папирос. И сходу приступили к трапезе, настойчиво приглашая и меня слезть к ним и вместе отужинать. Но было уже поздно, меня перед отъездом откормили на неделю вперед, в окне видно ничего не было, верхний свет вовсе был притушен. Спать хотелось… Вагон приятно качало. Колеса отстукивали что–то очень давнымдавно забытое, но бесконечно приятное и успокаивающее…

Проснулся среди ночи. В окне, затянутом шторой, — тьма.

Внизу только оба ночника в головах постелей мягко освещали сидевших на диванах. Это были незнакомый мне бригадир по–езда и те же мои соседи. Шел тихий, неторопливый разговор.

Его тема оказалась близкой мне — о судьбах каких–то то ли ссыльных, то ли бывших заключенных. Я внимательно слушал бригадира — это он рассказывал…

— …Понимаешь, как получилось–то!… Вот как жить нам по–сле этого? Дом конфисковали, скотину и живность всю разобрали в колхоз. Тряпки — и те отобрали. И остались мы голыми и босыми. Так ведь зима на улице, холод! А у нас детишек по–читай с десяток. Да жена и обе невестки брюхатые. Как жить?

Помирать только. А тут еще команда с милиции — всех собрать и отправить к новому месту жительства! Шутка ли? С таким табором — и к новому месту! А место где? А нас ждет там кто?

Никто. Ну, тут, собрали, значит, загнали сперва в багажный сарай. Потом в вагоны — в телячьи. И — на Восток! Куда? Да в самую что ни на есть Сибирь — в Тюмень! Как ехали — вспомнить тошно. Одно: я сына схоронил, шесть лет было пацану. Брат – тоже сынишку малого, два года было. Другие горя тоже хлебанули порядком…

Ну ладно. Прибыли в Тюмень. Места, где приткнуться, нету. Пригнали в какой–то совхоз милицейский, а там все начальство вусмерть пьяно. А-а, — говорят, — враги народа прикатили, падлы! Ну, мы вас перевоспитуем, отучим шпионствовать, научим свободу любить!.. Вот так. И отогнали нас всех еще дальше в тайгу, за 120 километров на север, в ихнюю лесоповальную командировку. А у нас, обратно, новые покойники — еще трое детишек померло. И невестка Тамара. И так нам от всего тяжко стало, так заскучали мы — хоть руки на себя накладай… Не мы одни. Вместе с нами, с самого первого дня, еще одиннадцать семей мыкается, горе делит. И у их детишки помирают. И им хоть помирай!..