Вениамин Додин - Площадь Разгуляй

Тогда уж и коротать вечера перед сном — бражничать на «воле» — кремлёвские ездили в Разгуляй свободно.

Тем временем, с 1652 года, на востоке Москвы стала разрастаться та самая Немецкая слобода. И кабак оказался у начала ее, в старейшей — западной — окраине, тотчас у восточной границы Москвы. И стал Хандельклубом, где российские купцы встречались с негоциантами из немцев, голландцев, англичан.

Любимым отелем (эдак с 30–х — 40–х гг. ХVI века) наезжавших из Архангельска гостей. В нем собирался московский «свет». И выпить свою кружку немецкого пива приходили в него свободные от караула в царских палатах Кремля солидные и молчаливые швейцарские мушкетеры, любимцы Алексея Михайловича.

Потом уже знаменитые кутежи и оргии в нём Петра Великого и Франца Лефорта принесли Разгуляю европейскую славу — и кабаку, и площади. Что весьма подробно и очень сочно описывалось в даже до меня дошедших семейных хрониках аборигенов…

Тем не менее, официально названной площадью Разгуляй не была. Была острым перекрестком СтаробасманноЕлохов–ской дороги с дорогою Новобасманно—Доброслободской.

В годы, о которых я рассказываю, — в годы моего младенчества, — замысловатый этот перекресток был средоточием 14–ти трамвайных маршрутов. Сложно–переплетенные рельсы покрывали все пространство площади–перекрестка. И сойдясь здесь, тут же расходились во все окрестные улицы и переулок, оставляя свободным от металла небольшой пятачок у здания Педагогического института. По площади почти без интервалов двигались друг за другом трамвайные трехвагонные сцепы.

Непонятным образом, в постоянной толчее, они текли сквозь трамвайные пути других маршрутов. Все они круглосуточно оглушали притиснутые к площади дома выстрелами поминутно щелкавших стрелок. И добивали поросячьим визгом вагонных колес, трущихся о рельсовые закругления на всем веере поворотов под отчаянно–истошный звон колокольчиков вагоновожатых.

Круглыми сутками! Ибо и ночью по тем же маршрутам шли без перерыва грузовые вагоны, платформы, ремонтные подвижные мастерские…

Стада трамвайных сцепов подлетали, лихо сворачивали, тормозили, подползали и останавливались. Из них вываливались толпы пассажиров. Навстречу вламывались в них новые толпы. Трагически взвывая электромоторами, сцепы разгонялись с места. И исчезали, завывая, увешанные в часы пик гроздями вцепившихся в поручни и окна людей. И это все — одновременно — на теснейшем перекрестке с никуда не годным обзором, постоянно забитым морем людей. Люди эти не умещались на тротуарах, слипались с толпами пересаживающихся пассажиров. И все вместе выясняли на ходу: где и что «дают»?

Людское месиво площади украшали запряженные в грузовые полки–платформы ломовых извозчиков вятские тяжеловозы – каурые светлогривые и белохвостые лошади–великаны. У них были по–модному подстрижены челки. Одетые в нарядную сбрую, с которой свешивались большие кожаные кисти, они посверкивали золотом металлических украшений на сбруе и на модных шляпках и плыли в людской мешанине. Ломовики символически подстегивали лошадей игрушечными кнутиками, обменивались между собою краткими приветствиями-ругательствами. Они презирали толпу и плыли сквозь нее, словно через лужу. Легковых же извозчиков презирала сама толпа. Она затирала их, несла за собою. Они истошно вопили на своих ни в чем неповинных, нервных, тогда еще изящных лошадок, бессильных выдраться самим, тем более вырвать у толпы цепко схваченные пролетки и фаэтоны. Извозчикам приходил конец. Их теснили «Амовские» длинноносые автобусы.

Пулеметный клекот этих машин по булыжной мостовой был слышен издалека. Рядом, на Новорязанской улице, был недавно выстроен подковой циклопических размеров гаражище. Из него выползали и проезжали через Разгуляй тоже огромные, в полплощади, грузовики — «Бюссинги» со львами на радиаторах.

Такой вот и закрутил меня во сне в свое колесо.

На одном из углов–разворотов Разгуляя, ближе к нам, располагались молочный и плодоовощной магазины, большой «Гастроном» и аптека. На противоположном — булочная-кондитерская и знаменитая в Москве Филипповская пекарня в закутке большого проходного двора углового дома по Елоховской и Новобасманной, часовая мастерская, керосинная лавка и магазин «Мясо–рыба», в народе — «У Васи». Угол между Басманными был занят 66–м отделением почты и маленьким кафе на первом этаже. Ко всем этим весьма посещаемым «торговым точкам» района непрерывно — тоже днем и ночью — подъезжали и подавались, въезжая во дворы или пятясь туда задом, просто задерживаясь у магазинов, вереницы грузовых упряжек и автовозок. Броуново их движение шло через случайные щели или вымоины между всеми субъектами Разгуляевского ералаша; но чаще — через силою проложенные трассы в машино–людском месиве. Площадь у угла Доброслободский переулок — Елоховская украшало некогда величественное, великолепных пропорций трехэтажное усадебное здание знаменитого дворца графов Мусиных—Пушкиных (в моем детстве — Педагогического института). Принято было считать, что в знаменитой его библиотеке во время еще более знаменитого Московского пожара 1812 года сгорела совершенно уже сверхзнаменитая подлинная рукопись

«Слова о полку Игореве», если, конечно, она существовала в природе, а не в веселом воображении пересмешников–розыгрантов.

Уже в мое время это здание было испоганено надстройкой.

Перед парадным фасадом дворца–института (навечно завешенным огромными изображениями Сталина и Ленина) на том самом пятачке, свободном от рельсов, расставлены были киоски: «Справочный», «Союзпечати» и «Станции такси». Сами такси — «Реношки», — по Ильфу—Петрову похожие на новенькие «Браунинги», ютились на совсем уже крохотном пространстве между «станцией» и рельсами.

И в эту грохочущую железно–лошадино–людскую сутолоку Разгуляя Александр Карлович вот уже шесть лет ежедневно отправлял безбоязненно свою любимицу Геру. С плетеной корзиной в зубах выходила она из переулка. В магазинах на «нашей стороне» она, соблюдая очередь, чинно появлялась у прилавков. Ждала терпеливо, когда к ней обратятся: «Гера!». Все продавцы знали ее. Читали записку с заказом. Отвешивали и укладывали снедь. Возвращали в кошелек сдачу. Гладили Геру…

Совсем разумные, совсем человеческие отношения еще сохранялись. Потом, двигаясь осторожно в массе людей и в потоках транспорта, Гера переходила площадь. И там заходила за мясом и рыбой к «Васе». Продавец Вася работал в этом магазинчике года с 1905–го. В 1954 году, возвратившись в Москву, я застал его в добром здравии, ничуть, как мне показалось, не изменившимся и не изменившим своим добрым привычкам, сделавшим его знаменитым в людской памяти. Вася был очень высок и худ. И работал он за своим прилавком, стоя на деревянном трапике поверх цементного пола. Голова его колокольней возвышалась над «торговым залом». Первое, что видел и на что обращал внимание входящий в магазин, — розовое доброжелательное дяди–васино лицо под ослепительно белым колпаком. Особенностью этого уже тогда почитаемого человека было давно утерянное «работниками прилавка», определяющее для продавца качество: внимание к покупателю. Умение тотчас по появлению этого покупателя в магазине автоматически определить — что он хочет? К концу 20–х годов покупателей в порядком поредевших магазинах Москвы было уже навалом. Другое дело — состав их у Разгуляя менялся медленно: наш район не был в числе растущих, развивающихся территорий города. Он и через 60 лет остался прежним — тихим, заселенным стариками старинным московским уголком–заповедником. А тогда толпы транзитных прохожих и пересаживавшихся на перекрестке пассажиров магазин «У Васи» обтекали: был он фасадом мал и невзрачен — неприглядным, несолидным был магазином на фоне вновь открывавшихся во всех районах развития больших продовольственных «точек» и престижных гастрономов.