Юлия Андреева - Метресса фаворита. Плеть государева

Кроме этого произведённая ревизия вскрыла многочисленные финансовые махинации, которыми много лет существовал Жеребцов и его приближённые. Комиссия узнала всё о так называемой губернской «экономии», созданной исключительно на незаконном повышении размера земельных повинностей, и о дальнейшем движении ворованных денег.

Вызванный на допрос граф Аракчеев вежливо попросил предъявить хотя бы один свой приказ, личное письмо или служебную записку, в которых он отдавал те или иные распоряжения относительно ведения дела об убийстве его домоправительницы. Ничего подобного в канцелярии не было обнаружено, один раз граф действительно отправлял Жеребцову список крестьян, которые, по его сугубо личному мнению, могли быть в той или иной степени замешанными в заговоре с целью убийства экономки. Но составлял он его в ответ на письмо самого губернатора, причём ни на чём не настаивал.

Аракчеев был из тех людей, которые хорошо делали своё дело и не должны были отвечать за нерадивых и постоянно вводящих их в заведомое заблуждение помощников. То же самое можно сказать и о Петре Андреевиче Клейнмихеле, который хоть и вёл дело от имени покойного государя, но ничего толком не успел совершить, подписать или приказать. Бегло просмотрев материалы дела, он сразу же кинулся в Грузино утешать друга.

На момент ревизии в казначействе наблюдался денежный резерв, возникший в результате «режима экономии» губернатора, а на самом деле ввиду незаконного повышения налогов излишек составлял 223 тысячи рублей, и комиссия направила их все без исключения в Приказ общественного призрения, дабы те перечислили их в больницы для малоимущих.

Так как с каждым новым открытым нарушением губернатора под суд попадали всё новые и новые лица, слушание дела было перенесено в Городской Совет, который составил список новгородских чиновников, повинных в тех или иных нарушениях и преступлениях. Без малого был смещён весь губернаторский аппарат власти, а также абсолютно все чиновники, принимавшие участие в расследовании убийства Анастасии Шумской. Пётр Петрович Корытников мог надеяться только на свою активную помощь следствию, благодаря которой удалось разоблачить бывшего губернатора, Псковитинову особенно было не на что уповать. Вместе со своими коллегами он уже полетел со службы и теперь находился под домашним арестом, который в любой момент мог обратиться тюремным заключением или ссылкой...

Но совершенно неожиданно государь снял все обвинения со всех подследственных, кроме ворюги-губернатора. Это произошло 23 октября 1827 года. Прочитав поданное ему «Решение Государственного Совета», Николай Павлович наложил на него следующую резолюцию: «Губернатора Жеребцова как виновного во всех противозаконных действиях подчинённых ему присутственных мест предать суду; прочих же, яко подходящих под манифест от 22 августа 1826 года, от суда освободить».

— Как же тяжко, Настенька, мне одному, как холодно и неуютно! Вот уж правильно русский народ говорит, что имеем — не храним, потерявши, плачем. Вот и я плачу, хожу по дому, тебя вспоминаю, где сидела, что кушала, о чём рассуждала. И женщин мне других не надо. Миллер — доктор наш, мне это дело прямо так и посоветовал, мол, клин клином, а взрослый мужчина для своего здоровья... нет уж. Не хочу. Не тянет нынче на пуховые перины, не гляжу на молодок. То ли постарел, то ли понял наконец, осознал, кем ты для меня была.

Помню, шёл я однажды по Грузино, дела в хозяйстве проверял, понятно, замаскированный в парике, в очках, в платье стареньком дорожном, которое ещё ты мне чинила, помнишь? Иду себе, никто меня не узнает, я же за всем доглядываю. И вдруг, откуда ни возьмись цыганка немолодая, но и не старуха, в цветастой шали. Подскочила. «Дай, — говорит, — барин, погадаю», и руку мою хвать. Смотрела, головой качала, языком цокала, а потом как выдаст: «Береги, — говорит, — свою Настасью, пока она жива — и ты жив, здоров и счастлив!»

Не уберёг.

Вспоминаю я тебя, голубушка моя ясноглазая, одним только добром, а если и были про меж нас ссоры да непонимания, про то я теперь с улыбкой думаю, потому как злости во мне на тебя никогда настоящей не было. А теперь и вовсе. Молиться на тебя готов.

Одно только не понимаю и у тебя теперь же выведать хочу, вот Марфа, которой я в твоё отсутствие ключи было доверил, говорила де, видела тебя, по особнячку твоему из угла в угол бродящую. А садовник тебя в беседке приметил, прибежал, дрожит весь, трясётся, Анастасия, говорит, Фёдоровна, свят-свят... Я побежал, хотел на личико твоё дивное поглядеть, ан нет тебя. Скрылась от глаз моих. Почему так? Почему ты им являешься, а ко мне ни разочка не приходила?

Уже сколько грузинских крестьян мне рассказывали, видят-де тебя во сне. Там ты прошлась, на клумбу кротом разрытую, неопрятную указала, тут дорожку велела подправить, а ещё как-то ребёнка по голове погладила и пряником одарила. К чему бы это? И почему, коли ты в снах к простым крестьянам являешься, ко мне не зайдёшь? Нешто я бы тебя прогнал? Посидели бы, поговорили. Рассказала бы мне о том, где ты теперь? Как там живёшь, можешь. Я и в церковь на твою плиту прихожу просто поглядеть. Если никого нет, сверху ложусь и представляю, будто бы с тобой в нашей спаленке. Умру я скоро в этой церкви от тоски к тебе. Там и найдут хладный прах мой, подле твоей плиты.

А вот встретишь ли ты меня на том свете? Позволят ли нам воссоединиться в этом самом раю? Я Фотия спрашивал, но он как-то мудрёно всё объясняет.

Настенька, голубушка. Приснись мне хотя бы во сне. А то я всё говорю, говорю, а твоего ответа не слышу. Или явись, как другим являешься. Очень жду.

Твой Алексей Аракчеев.

Он вставал в четыре часа утра и,

употребивши несколько времени

на устройство домашнего своего

хозяйства, в котором у него был

примерный порядок, и на чтение

периодических сочинений, он

принимался за дела государственные

в шесть часов, когда всё ещё в

Петербурге покоилось во сне.

В последний день октября 1827 года у дома отставного следователя Петра Петровича Корытникова зазвенел колокольчик, дворецкий Гаврила поспешил открывать. На пороге стоял высокий светловолосый господин в распахнутой шубе и лисьей шапке.

— Пётр Петрович дома? Передай, любезный, Пётр Андреевич Клейнмихель за ним срочно.

Гаврила отступил на шаг, пропуская перед собой гостя, навстречу им из своего кабинета уже спускался одетый в дорожный костюм хозяин дома, рядом с которым шла красивая девушка в креповом платье. Машенька было дёрнулась в сторону вошедшего, но вовремя спохватилась, взяв под руку отца.