Георгий Блюмин - Юность Татищева

Тверь прошли поутру: чистые, очень опрятные улицы города еще спали; в центре возвышался средневековый вал крепости, омываемый глубоким рвом. А сразу за городом замедлили движение: пришлось объезжать длинный обоз, от которого веяло неожиданно тонким ароматом. Даже строгий молоденький унтер-офицер (в его подчинении была команда, в которую входили оба брата Татищевы) не утерпел и спросил караульного солдата, что это такое везут в глубоких подводах, укрытых тонкими полотнами. Солдат ответствовал с важностью, что-де по цареву указу везут цветов в Петербург, и вынул из-за пазухи сложенный лист, который унтер-офицер передал Василию с просьбою прочесть. Письмо было к князю-кесарю в Москву, переписанное рукою уже московского писца для многих адресатов: «…как сие письмо получите, изволь, не пропусти времени, для нашего Летнего сада всяких цветов не помалу, а больше тех, кои пахнут… прислать с садовники в Петербург». И немало других обозов повстречали, что шли в город Петра из Московской земли, Новгорода, Воронежа, Киева, с Каменного Пояса и из Сибири, покуда за Бологовским погостом не повернули коней с новой Петербургской дороги на Новгород.

И снова спустилась ночь на поля, задул свежий ветер с Ильменя-озера, и над головами сотен всадников среди звезд вновь загорелся огненный хвостатый шар. «Ежели и под Нарвою будет так же виден, значит, проходит этот шар на большой высоте», — раздумывал Василий, понукая усталого Кубика. В Новгороде приказано было заночевать, дабы поутру одним переходом одолеть двести верст до самой Нарвы. Таков был указ царя, привезенный с берегов Финского залива гонцом. Татищевы отпущены были на ночлег в дом новгородского воеводы Ивана Юрьевича Татищева, двоюродного их дяди по отцу.

Дом воеводы стоял на берегу Волхова, близ кремля. Братья обрадовались и горячей бане с паром, и родственным объятиям Ивана Юрьевича, и щедрому ужину. Вспомнили, как с отцом и с матушкой да с дядей родным Федором Алексеевичем приезжали к Ивану Юрьевичу в Кашин в гости, какие дивные речи говорил тогда сродственник — боярин Михайла Юрьевич Татищев про молодого царя, про грядущее Отечества. Ныне матушки уж нет, отец Никита Алексеевич хворый с другой женою в Пскове сидит безвыездно. Прочли братья письмо отцово, присланное третьего дня в Новгород: благословляет старый воин сынов своих в бой во славу России. Пишет, что учитель вместо него побывал в этом году в Боредках, Беленицах и в Болдине, что книги и тетради Ивана и Васи сберегают Никиша и Прасковьюшка, тоже изрядно грамоту освоившие, что добрая их нянька Акулина Иванова совсем состарилась и живет лишь затем, чтоб еще разок увидать дорогих своих питомцев. И Васе вдруг до слез хочется поехать во Псков (а это так недалеко!), обнять отца, учителя, няню, младшего брата и сестрицу. Но Иван Юрьевич рассказывает уже о дяде Федоре Алексеевиче, который ходил за свейский рубеж дозорщиком (разведчиком), а в нынешнем году служит в завоеводчиках в полку ближнего окольничего и воеводы Петра Матвеевича Апраксина и ушел с тем полком в четвертый свейский поход в Ямбург и под Ругоев, и с ним вместе сражается с врагом 25-летний Артемон Татищев. Лицо Васи вновь суровеет, и даже письма сестер Ивановых из Москвы, с которыми братья танцевали перед отъездом, его не развлекают. Иван, вздохнув, прячет на груди письмо Вареньки, в котором она просит его дружбы и сообщает о своей скорой свадьбе, а Вася, не дочитав до конца письма Лизы, вкладывает рассеянно листок между страницами немецкой книги по механике и артиллерии, извлеченной из походного ранца.

Он еще записывает в тетрадь, борясь со сном: «Волхов — река великая в Великой Руси, начало из озера Ильменя близ Великаго Новагорода и продолжает течение чрез 170 верст, впадает во озеро Ладоское при городе Ладоге. На ней суть пороги немалые, но вниз пловущим опасности великой нет, а в большую воду и невидимы, так что и вверх суда входят парусом, если ветр способный. В сей реке часто случается воды течение вверх (рассказал дядя Иван Юрьевич), которое древние за какое-либо предзнаменование неполезное разумели, но понеже оное довольно известно, что единственно весною по вскрытии льда приключается, когда лед толстой вдруг взломает, то в уских местах так оным запрёт, что течению вниз воспрепятствует, из Волховца же быстро прибывающая вода, не могши вниз пройти, обращается вверх, и тако кругом неколико часов обращается, доколе лед оной проломит и течение свободно оставит. Имя сей реки видимо что сарматское, но что значит, мне неизвестно, новгородской же гисторик, слагая басню о древних владетелях, и сей реке сыскал произвождение от владетеля волхва. Волхв — гадатель и провещатель, но разумею тако, что ничего человек чрезъестественнаго учинить не может, но более сие находится в гисториях».

Братья уже встречали в Новгороде подводы, в которых везли с берегов Балтики раненых русских солдат. Но этот ночлег на чистых постелях в большой горнице воеводского дома, последний такой мирный ночлег, совсем не предвещает близких разрывов бомб и ядер суровой и настоящей войны. Поутру они надевают вычищенную и вымытую одежду, башмаки, им подают слуги оседланных, накормленных и отдохнувших лошадей. Братья спешат в кремль, где уже построился полк, готовый выступить.

В конце следующего дня гроза разразилась над всадниками, над дорогой, над лесом, подобная той, в которую попали Вася и его учитель в подмосковном лесу. Когда отбушевали потоки дождя, погасли молнии и умолк гром, насквозь промокшие драгуны-новобранцы увидели, как вздымаются под солнцем облака пара над лесными чащами. Небо прояснилось совершенно, и братья увидели перед собой широкую реку, ниже по течению, на левом берегу — город, окруженный стеною с бастионами. «Нарва…» — пронеслось по рядам. И Василий Татищев вдруг понял, что этот странный в лучах заходящего солнца город и есть Нарва, а прямо напротив Нарвы, через реку, на горе — Русская Нарва, или Иван-город, и что оба эти города — у Швеции, и там, где они стоят, — уже не своя земля. Били пушки, и дым, словно туман, вздымался над лесом, так же как этот пар после ливня в жаркий июльский день.

Командир оставил полк в полуверсте от стен осажденной Нарвы и поскакал представиться фельдмаршалу-лейтенанту Огильви, 60-летнему шотландцу, только вступившему в русскую службу, которому царь Петр поручил еще 30 мая осаду города. Вскоре подошел второй полк — Горбова, и Горбов тоже отправился вслед за Асафьевым к фельдмаршалу. Солдаты, не спешиваясь, оглядывали осадный фронт.

Здесь, думал Василий Татищев, осенью 1700 года мы получили страшный и беспощадный урок от шведов. Шесть тысяч наших солдат, убитых, потонувших, пропавших от голоду и холоду. Юному королю шведскому Карлу XII было тогда восемнадцать лет, столько же, сколько ныне Василию Татищеву. И никакого добра в юном сердце, лишь яростная, расчетливая жестокость и презрение к московитам. Ныне, утюжа своими полками Польшу, король одержим тем же презреньем к русским, он уверен в неприступности Нарвы и в железной выдержке коменданта города Карла Горна. Ныне, 29 июля 1704 года, когда он, Василий Татищев, пришел под эти стены…