Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Зулейха поведала Куату все, без утайки, и, скинув с плеч чапан, горестно вздохнула.

— Сколько я передумала! Телом я здорова, а душа вся изранена. Сколько я страдала на своем недолгом веку, сколько надежд похоронила! Как одинокий путник, шла я по пустыне, прельстившись миражем. Тоска гнетет меня. Я проклинаю свою судьбу, но не могу смириться. Порой дрожу от страха, и если я смеюсь — не радостен мой смех. В душе вскипает гнев, но месть чужда мне. Как серая зола, я тлею — не горю. Во мне такая горечь, а поделиться не с кем. Впереди зияет пропасть, позади чернеет круча. Поплачу и опять молчу. Но крепок аркан султана! Его не перережешь. Зачем ищу я свет во мраке? — Девушка вздохнула.

Потрясенный Куат внимал печальной исповеди. Зулейха заговорила снова:

— Одним я утешаюсь — сколько девушек в таком же положении! Значит, проживу и я. Но сердце не смиряется с насилием, и тут другие ни при чем. Не для унылой, скудной жизни, которая не лучше могильной ямы, я родилась на свет, и я не покорюсь! Боюсь в себе смиренья, — призналась Зулейха.

Ее слова отозвались болью в сердце юноши, задели его сокровенные струны. Зулейха ждала от него утешения, но чего бы оно стоило без искренности? И Куат открыл ей свою душу.

— Дорогая Зулейха! Глубоко в меня проникло твое горе. Ты повернула по новому руслу мою жизнь. Тебя всегда томили думы, а я, признаюсь, мало размышлял. Лишь сегодня, здесь, наедине с тобой, я вспомнил прожитые дни, но не нашел в них ничего, достойного внимания. Не повезло мне и в любви. Но появилась ты, и я как будто вновь родился, в моей груди зажегся свет живого чувства. Я все бы разделил с тобой, но опасаюсь тебе наскучить своей никчемностью, поэтому я так робею… — Куат взял ее руку. Тонкие пальцы девушки дрожали. Дрожь мгновенно передалась ему. Шел мелкий пронизывающий дождь, но руки их дрожали не от холода — от трепета родившейся любви. Зулейха коснулась лбом его ладони, Куат прижал ее к своей груди. — Самое лучшее, что было в моей жизни — эта ночь с тобой. Ты подарила мне счастье. Так будь и впредь моею путеводного звездой. Все радости и беды отныне я хочу делить с тобой. Раньше я держал в узде свое сердце, но ты перевернула меня. Теперь хочу идти послушно за тобой. Хочу тебя лелеять в своей душе, быть верным, любить тебя одну, покуда не погаснет жизнь во мне. — Так говорил Куат, и сердце замирало в нем.

В его нехитрую простую жизнь, похожую на медленный Ахангирен, вдруг ворвалась неведомая сила и вспенила спокойное течение. Об этом, задыхаясь, он говорил, целуя юную красавицу. Говорил, и ждал взволнованно ответа.

Черные тучи рассеялись. На небе загорелись звезды. Их серебристый свет осветил бледное лицо девушки. Куат увидел ее большие черные глаза, полные печали.

— Батыр, не в силах я одна распутать этот узел. Я много слышала о вас, ловила жадно слова людей, и вот сейчас я убедилась в справедливости молвы. Я рада. Для вас одно мерило — совесть. Я думаю, вы это докажете на деле. На свете много забияк, готовых пролить людскую кровь. Вы не такой, вы честный, добрый, у вас живое трепетное сердце. Вы завтра едете, я знаю. Я буду ждать вас, ждать неустанно. Счастливого пути, до встречи! — сказала на прощанье Зулейха.

Куат спустился вместе с ней и, расставаясь, обнял девушку. Та поклонилась и пошла, а он смотрел ей вслед, пока ее фигурка не растворилась в темноте.

Куат и не заметил, что рядом за кустом кто-то притаился. Незнакомец прицелился в джигита и натянул уже было тетиву, но тут послышались шаги, раздался чей-то голос:

— Куда ты запропал, Куат? — Это был Жомарт. — Поспал бы на дорогу, ведь на рассвете — в путь.

Тень за кустом пригнулась. Неизвестный убрал стрелу в колчан, прикусив губу от злости. С досадой сплюнул и юркнул в темноту.

Куат и сын Жомарта, Тынышбай, едут в отряде Казыбек-бия, возвращающегося домой с курултая.

Не клубится пыль под конскими копытами, гулко стучат они по мерзлой земле. Разветвляющиеся дороги — как темные вены на теле степи, безлюдно кругом, лишь отряд всадников вот уже несколько дней едет, не разделяясь. Высохшая полынь, редкий ковыль пожелтели, пожухли, отдают небесной голубизной, погружаясь в блаженный сон под прохладным ветром, сменившим одуряющий летний зной. Скучно поскрипывает тростник, напоминая торчащие зубы стариков. Его сиплый голос — не сам ли крепчайший ветер, словно идущий из глубин преисподней? Раскрасневшееся от ветра лицо солнца, кажется, только что опиралось подбородком о горизонт, а сейчас уже поднялось на длину курука {35} 35 Курук — орудие для ловли лошадей, делаются из тонкой березовой жерди с петлей у одного конца. и сверкает на копытах коней, омытых росой.

Ранний подъем, унылая степь утомили всадников, словно придавили их, лишили дара речи. Но потом дорога пошла вдоль склона горы, изматывающий ветер уже не дул в спину, тогда и позабылись дальность пути, непогода, потекла неторопливая беседа. Привычка долгие дни проводить в дороге заставила их вспомнить рассказы, песни, которые обычно начинаются сами собой.

Замедлив иноходь внушительного, как верблюд, гнедого, чья густая грива чуть ли не касалась земли, подоткнув полы чапана, Ахтамберди-жырау обратился к Казыбеку:

— Казеке, что-то мы едем, едем и даже словом не обмолвимся, точно воды в рот набрали. Не сочтите дерзостью, если я, будучи моложе вас — а разница-то у нас всего лет в семь-восемь, — спрошу вас кое о чем по-дружески? — Он учтиво наклонил голову.

Ехавший, как полагалось, несколько впереди остальных и чуть ли не засыпавший в седле, Казыбек охотно обернулся, потянул уздечку на себя. Качнулась его густая красивая борода, когда он кивнул головой и посмотрел на певца чуть прищуренными печальными глазами. Казыбек окинул взглядом его широкие брови, пухлые губы, пышные усы, словно видел его впервые, и снова кивнул.

— Спрашивай, Ахтамберди. Что ты хотел узнать?

— Мысли, которые точат меня, Казеке, подобны каплям, сочащимся сквозь толщу скал и постепенно образующим журчащий ручеек…

— Ну говори, говори…

— На этих пустынных холмах — везде безвестные могилы. Несметные полчища, прогибая спину земли, двести-триста лет назад проскакали здесь с натянутой тетивой, с копьями, уставленными в небо. Но жизнь все равно берет свое. Из праха битв вырастает мирное согласие, а потом опять клубят пыль новые схватки. И снова по бесконечной караванной тропе бредут закованные рабы, плачущие рабыни. Не меня одного это печалит; из многих очей льются слезы, похожие на капли, точащие камень. Где же завет предков, учивший благородству простых смертных? Во времена Касыма и Хакназара весь народ был собран в единый кулак, все головы подымались из одного воротника, все руки выступали из одного рукава. Где это единство? Почему по неведомым причинам мы утратили нашу сплоченность? В чем суть? Почему боевой набат заглушает стук сердца, мечтающего о мире? Неужто смысл всех этих походов и набегов лишь в том, чтоб, расставаясь с жизнью, как с мимолетным сном, сказать: «Стремена мои звенели, стрелы быстрые летели, и рука была легка, обнажая сталь клинка»? Не лучше ли, поставив в низине юрты, пасти на горных лугах табуны, доить кобыл, не снимать казаны с огня, веселиться, привечать гостей? Лошадь — вот гордость джигита, и пасли бы себе мирно скот. Нет, на любом холме тебя встречают погребенные аулы, сопки превратились в кладбища. Из века в век их становится все больше. Неужели только такие памятники должна оставлять история? Так пойдем к ее изначалью, не кроется ли здесь загадка? Может быть, могилы вовсе не молчат, а требуют ответа за пролитые слезы, и нет конца безвестным погребеньям… Неужто мои сомнения — удел глухого лихолетья, бесцельной жизни, текущей под грохот барабанов и боевых труб? И зачем эти обреченные люди, давя в себе совесть и жалость, словно по дьявольскому наущению, совершали бессмысленные убийства, в ярости рвали друг другу башлыки, испепеляя противника ненавидящим взглядом? Ведь горе вонзается в сердце железной занозой. Что за чудовище преследовало их? Объясните мне это? — Говоривший до сих пор спокойно, Ахтамберди последние слова чуть ли не выкрикнул. Это услышал подъехавший к ним Куат. Что-то ответит Казыбек-бий?