Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

Вскоре принесли на блюде мясо, увенчанное головой ягненка. После трапезы, видя, как помрачнел Казыбек-бий, Тынышбай, сын Жомарта, взял домбру. Искусные пальцы пробежали по ладам, и струны встрепенулись им в ответ.

— Сыграй, Тынышбай! Ты здорово играешь!

— Оправдай свою славу!

— Порадуй нас, сынок!

Видя, что Казыбек молча кивнул, все стали просить наперебой.

Зазвучала мягкая задушевная мелодия, похожая на звон медного колокольчика. Струны под руками кюйчи пели медовым голосом. Казалось, стремит свои быстрые воды «Река Саймака», стонет «Асан-горемычный», призывает к отваге «Булан-джигит», навевает скорбь прощальная песня. Топот коня слышался в мелодии «Сивая кляча»; исполняя «Плач двух девушек» [1] Названия кюев. , домбра словно сама рыдала. Игра Тынышбая захватила всех. Послушные струны всколыхнули в людях затаенную печаль и горечь, передавая аромат старинных преданий. Эти мелодии переворачивали все внутри, в них плакала несбывшаяся мечта, сама душа горемычного народа. Мужские и женские голоса сливались в них воедино, голоса, давно покинувшие нас… Слышалась неторопливая речь мудреца Асана, искавшего обетованную землю для казахов. Слушатели словно видели перед собой легендарного воина, пытавшегося поймать лунный свет. Что-то от лебединого крика было в печальных песнях.

Казыбек подался телом вперед, ожидая продолжения. На его щеках блеснули слезы, выдававшие сокровенные мысли. Это заметил Тынышбай и подумал: «Отчего так разгорелись у него глаза, его непроницаемые глаза?» Пальцы кюйчи сбились с прежних ладов и стали наигрывать новый мотив. Легкий прохладный ветерок как бы сменился ураганом, струны загудели грозным набатом, музыкой битвы. Зарокотал кюй «Пестрое знамя». Частые удары по нижней струне передавали цокот копыт, к дроби одинокого скакуна присоединялся топот конницы, мелодия ширилась и росла. Сильный, насыщенный аккорд передал рокот разгоревшегося боя. Все было так явственно, так ощутимо, казалось — слушателей окутывают клубы взметнувшейся пыли. Били барабаны, трубили карнаи, все духовые инструменты звучали в струнах домбры. Боевые кличи, стоны и радостные возгласы сплетались в один мотив. Земля дрожала под страшной лавиной. Боевое знамя развивалось над ратным полем.

Казыбек распрямился. Слезы высохли в его горящих глазах. «Оказывается, пламенный кюй куда действеннее витиеватых слов, — подумал он. — Я только ищу нужные слова, а мастера былых времен давно нашли их. Душевная глубина, порыв мужественной мечты — все есть в их мелодиях. Какие же вы счастливцы, творцы песен! Нет, никто не сможет поработить казахов, пока звучит «Пестрое знамя», вдохновляя нас на подвиги. Зачем мы шарахаемся из стороны в сторону, как годовалые жеребята? Нам нужна песня-призыв, кюй-стяг, будоражащая наше слабеющее сердце, наше заснувшее мужество. А какой молодец джигит, этот сын Жомарт-батыра! Такой парень мог родиться только у славного отца. Кровь Жомарта чувствуется! Вот какая песня способна сплотить наш народ. В ней есть сила и непоколебимая вера. В «Пестром знамени» живет свободолюбивое сердце казахов. Нет, мы не дадим врагу накинуть нам на шею петлю!»

Тынышбай повторил кюй. Трепетные звуки, вылетавшие из-под его пальцев, постепенно переросли в боевой марш. Казалось, деревянное тело домбры не выдержит такого натиска, разорвется от переполнявшей его лавины. Словно не руки бежали по струнам, а резвые аргамаки мчались по степи. Люди, сидевшие в маленькой землянке, властно ощущали приток свежих сил, небывалое волнение, они готовы были идти закованными в сталь колоннами — вперед за «Пестрым знаменем». Потрясенный Казыбек молчал, его остроконечные усы свесились вниз.

«Народ, родивший такую мелодию, создавший такую высокую музыку — это не толпа кочевников, — вот что пульсировало у него в голове. — Один мотив надрывает тебе сердце, а другой — наполняет это же сердце кипящей отвагой. Один плачет, другой осушает слезы. Один воспевает смерть, другой — торжество жизни. То, что давно минуло, не стирается из памяти. Мужество отдельных героев призывает народ к единению. Душа человеческая сегодня скорбит, а завтра ликует. Кюй — это тоже живой язык народа. Пока он существует, нам не грозит рабство, полное уничтожение. Если отцы не смогут оставить детям скот, они передадут им свои песни. Домбра не умрет, останется жить. Народ — это не только табунщики и дехкане, это и военачальники, и мудрецы, и мастера — золотые руки, и батыры, и певцы, и поэты. Сколько людей — столько и характеров. Всем им присущи уныние и стойкость, горячая любовь и крепкая дружба. Ненависть и злость сеют вражду, светлая песнь пробуждает доброту и благородство. Забудешь родные песни, умрешь еще при жизни. Утратишь связь с родной землей, горько об этом пожалеешь. О благословенная домбра! Сколько трепета и светлого волненья сберегли твои близнецы-струны! Их нельзя разъединить, как печаль и радость казахов. Извлекать из этих струн мелодию души куда труднее, чем скакать на взмыленном коне. Разве слабее десять искусных пальцев десяти вражеских туменов? {41} 41 Тумен — тьма, десять тысяч (полк). Эти две струны, сделанные из простых кишок, звенят набатом над землей. Не обрывайтесь, трепетные струны! Замолкнут громовые звуки — исчезнут дорогие тени наших предков, погибших за отчизну. Не умолкай, воительница домбра! Пусть твоя верхняя струна поет о пламенной любви к родной земле, а нижняя — восславит ненависть к врагу. Но ты уже достигла цели. В этих скорбных звуках нам слышится призыв к отмщению. А скорбь без мести малого стоит. Э-э-э-х! Что за могучий огненный припев! Вся ширь родной степи слышится в нем. Э-э-э-х! И боевой клич в нем слышится, и восхищение красотой жизни. Слышится радость прошедших поколений, их любовь к степному раздолью. О древний инструмент прадедов моих, деревянная домбра, ты таишь столько сокровищ! Умиротворенность сердца, смелые мечты, вечная любовь — все, все в тебе, все казахи заключены в тебе… В твоем родном, глубоком звуке слышатся колыбельная матери, страсть ее души, твои молодые годы и первая влюбленность, свадебный пир и множество других праздников, тризны и поминания.

Пой, священная домбра! Укрепи слабые души, а сильные восславь. Даруй им великое братство, чтобы они поняли друг друга без слов, чтобы слились их сердца воедино, как девять потоков сливаются в одну реку, как девять твоих ладов поют воедино. Попроси их поклониться останкам предков, покоящихся на берегах рек, под многими курганами. Когда заходит солнце, когда на курган ложится вечерняя тень, слышнее становится журчание ручья. Это голос тишины разговаривает с погибшими батырами. «Пусть укроет мертвых ночь, а живым ей не помочь. Потомки наши, не щадите своей крови, чтобы потом в сырой земле не отворачивали вы от нас в стыде свои лица», — завещали нам отцы. Не уставай, домбра! Старики говорили: «Какой прок от широких дорог, если сапоги жмут?» Вот именно, какой толк в жизни, если на голову надет хомут? Горы не умеют говорить словами, но у них есть эхо — его набат призывает к борьбе. Джигита, поющего гордую песню, Алатау вздымал в небо. Ныне тревожное эхо гудит на его склонах. Алатау ждет своих свободолюбивых казахов. Ждет того часа, когда они споют в полный голос.