Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

К вечеру они добрались до родника и расположились на ночлег. Быстро разожгли костры, поставили походные юрты.

Несмотря на сплошную облачность, снегопад не начался. Но порывистый ветер не унимался. Вскоре они легли спать.

В полночь их разбудил чей-то голос.

Путники встрепенулись:

— Что случилось?

— Что такое? Почему он кричал?

— Я проснулся, вижу — к нашему роднику идет какое-то кочевье, — сказал джигит.

— Ну что же, пусть придут, поговорим.

Вскоре они увидели беженцев. Их было много, три-четыре аула. Как только люди расположились у родника, Казыбек расспросил их, кто они и куда путь держат. Предводитель, многоопытный старец Алдонгар, насупил седые брови, чуть наклонил голову и начал свой рассказ:

— Что теперь спрашивать, как приключилась беда! Мы из рода тама Младшего жуза. Не один месяц бредем так, бесприютные, изможденные, на грани смерти. Мы уже не народ, влачим жалкое существование, подобно диким зверям в этой безлюдной степи. Больные, калеки, убогие — вот кто в нашем кочевье. Родная земля — золотая люлька, так мы думали по старинке и где только не скитались, но золотой колыбели до сих пор не нашли. Ничего у нас нет: ни стойбища, ни крыши над головой, ни средств для жизни. Скот украли, людей угнали. Сайгак и тот мечется по степи, пока не найдет убежища. А нам не на что надеяться. Спасаясь от тургаутов, мы покинули Илек и Эмбу. Потом прятались на берегах Иргиза и Тургая. Поочередно укрывались то здесь, то там, но потеряли и это прибежище. Мы привыкли довольствоваться малым, но аллах и эти крохи перестал нам давать. Джигиты Абулхаир-султана угнали последних лошадей за то, что мы не стали участвовать в набеге на башкиров. А башкиры, которых они ограбили, напали на нас и забрали все, что можно. Угнали девушек и молодых вдов, не внемля их рыданиям. А мы, глотая слезы, побрели сюда. Нет горше зла, причиненного своими. Разве можно их простить, если они ограбили нас хуже чужеземцев, да еще врагов навели. С того страшного дня мы кочуем только по ночам, а днем прячемся где-нибудь. Кто знает, может, Абулхаир-султан гонится за нами? Вот и бежим, как трусливые зайцы… — Алдонгар замолчал, но в его скорбных глазах была немая просьба: мы сделали все, что вы велите, помогите нам хоть советом.

Казыбек с силой хрустнул камчой, тяжело вздохнул. Всю дорогу он видел одни горести да страдания, заплаканные, истерзанные лица.

«О создатель! Люди, утратив согласие, превращаются в стаю волков. Раны народа не излечишь красноречием. Где, по какому перевалу проходит единственно верная дорога? Нужен один меч, чтобы отразить удары вражеских ножей. Нужен жесткий курук, чтоб приручить строптивого коня, приучить его скакать в косяке. О чем говорит история? Разве в тех свитках не сказано, что следует скрутить ноги волосяным арканом, топить в собственной крови, но добиться повиновения? Разве мало жертв мы принесли во имя наших священных надежд? Ради усиления государства? Пять султанов, пять шакалов, не желая договориться между собой, хотят разодрать нашу страну на пять частей. Не уступает им и лютый Абулхаир, этот стервятник. А что получается — не добившись своего, эти кровопийцы стравливают, как собак, лучших сынов народа, рожденных для достойных и славных дел. Это же повадки воронья, снующего в поисках падали. Абулхаир мог бы сплотить Младший жуз, но он не верит своему сопернику Бараку. Барак ссорит обедневших родичей, ведет себя нечестно. Когда же мы скинем проклятый хомут? И есть ли на свете дубина, которая не гуляла бы по спине казаха; есть ли кинжал, который не врезался ему в грудь?»

Казыбек снова стиснул в руке камчу, он подумал, что нет в народе крепости этой ременной плетки, и с досадой бросил ее на землю.

— Вот что я вам скажу: больше не кочуйте попусту. Подчиняйтесь только ханскому указу и не бойтесь ничьих угроз. Если Абулхаир кичится своей силой, пусть воюет с тургаутами и ойротами. Теперь он вас не тронет, даже не подступится к вам. — Казыбек достал из нагрудного кармана фирман {44} 44 Фирман — указ. и протянул старцу. — Зима на дворе, вы заморозите детей. Идите вверх по Сары-су, до гор Ортау. Там много таких урочищ, удобных для зимовья. Доброго вам пути!

…Через четыре дня Казыбек добрался до своего аула в Улытау. Он велел заколоть жирную кобылицу, угостил Куата и его друзей, дал ему большой отряд джигитов во главе со своим сыном Бекбулатом. Напутствуя Куата в дальний путь, он сказал:

— Сынок, эту поездку считай для себя испытанием доблести. Суртай — защитник народа, предводитель джигитов. Но больше, чем батыр, он прославился как поэт. Я не думаю, что он оступился. Суртай попал в безвыходное положение и может стать жертвой кривотолков. Ты это учти. До сих пор я ни от кого не слышал хотя бы об одном его проступке. Думаю, что и впредь не услышу. И это ты запомни. Часто отчаянье, а не ярость движет занесенной дубиной. И горькая обида. У Суртая гордый, независимый характер. Может, поэтому он совершил что-то недозволенное. Но и ты не веди себя опрометчиво, когда речь идет о герое героев, о чести и совести страны.

— Казеке, я не забуду ваши советы. Но хочу вас расспросить кое о чем. Если сочтете это возможным, расскажите, как Джангир-хан был пленен ойротами, и о том, кто был хунтайши Джунгарии после Хара-Хулы. Мы ругаем джунгаров издали. Но ведь они такой же народ, как и мы. Какая у них вера? Откуда они появились? Объясните нам, — попросил Куат.

Казыбек заговорил своим сочным красивым голосом. Перед мысленным взором Куата ожили многоликие картины минувших дней…

Степные тропинки вьются, взбираясь на перевал, а потом бесследно исчезают… Южный склон широкой возвышенности залит щедрым солнцем, покрыт кудрявой зеленью. Тюльпаны переливаются многоцветным ковром. На благоухающем весеннем холме появились два всадника. Статный вороной жеребец, чувствующий волю хозяина по легкому движению его пальцев, соскучившись по быстрой езде, нетерпеливо замотал головой. Сев в седло спозаранку, эти двое целый день без устали скакали и только сейчас, ввечеру, сбавили шаг. Солнце, еще недавно обдававшее жаром, теперь, в тихий час заката, стало низким и багровым, удлинились тени, на землю легли алые сполохи.

Смуглый джигит на гнедом жеребце рядом с худощавым низкорослым всадником казался величавой глыбой, он возвышался над ним, как огромный верблюд-дромадер над верблюжонком. Одежда на джигите была просторная; он распахнул голубой шелковый кафтан, отороченный соболем, его широкую грудь ласкал ветерок. Он снял мерлушковый малахай, приторочил его к седлу и достал из хурджуна — переметной сумы — более легкую шапку. Ноги щеголевато одетого джигита высвободились из стремян и привычно ударялись в бока коня. Улыбаясь, он обратился к своему спутнику: