Софы Сматаев - Песнь моя — боль моя

— Ашимтай, верно говорят: у кого резвый конь, у того и душа стремительная. Немало мы сегодня поколесили по степи. Душа рвется птицей из груди, когда я думаю о моей возлюбленной, вспоминаю наши встречи. Не подберу подходящих слов, да и слова не всегда помогают. Может быть, ты споешь, Ашимтай? Спой, дружище, — повторил свою просьбу молодой джигит, любуясь весенней степью.

Ашимтай кивнул в знак согласия. Он был не из тех, кого надо долго упрашивать, ему всегда сопутствовало певческое вдохновение. Он достал маленькую домбру, покрутил колки и, настраивая ее, пробежал по струнам.

— Я напомню тебе эти незабываемые встречи. В моей игре ты услышишь трепетное дыхание, увидишь два робких взгляда, готовых слиться воедино. И если по твоему телу не пробежит дрожь, бросающая то в жар, то в холод, сладостная дрожь любви, ничего не стоят ни мой голос, ни мои журчащие мелодии.

Ашимтай верил своему наитию. Несколько раз он щелкнул по струнам. Перед тем как запеть, он всегда так делал, чтобы настроиться.

И вот послышалась чудесная мелодия — казалось, теплая волна накатывалась на берег. В ней было все: звонкий девичий смех, биение взволнованного сердца, страх, ожидание, робкий шепот, горячие, страстные слова, таинство любви…

Джигит пел о священных клятвах, о томлении души; ему подпевали струны, сливаясь в единый глубокий вздох.

Домбра плакала как живая.

Ее стон пронизывал все существо, вызывая сладкую дрожь. Песня звенела, взвиваясь в небо, рассыпаясь соловьиной трелью по степи. Сколько в ней было затаенного!

Откинув назад маленькую голову, Ашимтай прервал песню и посмотрел на своего друга.

Его спутник все еще жил музыкой. Повлажневшие глаза юноши благодарно смотрели на певца.

— Эх, Ашимтай! Как ты волшебно поешь! Твоя песнь переворачивает душу. Я не знал бы горя, если бы мог петь, как ты, если бы мог десятью пальцами вытягивать из струн эти нежные, медовые звуки. Ты кудесник! Как ты смог всем многоцветьем радуги передать терзания моей любви, ставшей теперь несбыточной мечтой? Ты вернул мне то сказочное время, когда душа моя таяла от счастья, ты возвратил мне мою любимую, подарил новую встречу с ней. Спасибо тебе, дорогой Ашимтай! — Рослый джигит нагнулся и сердечно обнял своего щуплого друга.

Стало смеркаться. Путники поехали быстрее. Равнина кончилась, и травянистая тропа привела их на вершину холма. Темнота сгущалась, и в ней растворялись последние отблески заката. Но полный мрак еще не наступил. Путники заметили одинокого всадника, наискосок подымавшегося по склону. Увидев их, тот подъехал.

— Добрый путь! — мрачно проговорил он.

Кажется, он знает, куда и к кому они едут. Молодые люди почувствовали в нем враждебность.

Ашимтай попробовал заговорить с ним по-приятельски.

— Эй, Ержол, почему не приветствуешь нас? Лучше бы расспросил о здоровье, пригласил отужинать.

Но Ержол по-прежнему глядел хмуро.

— А вы не гости в нашем краю. Хоть и пасем скот в разных местах, а спим в одной юрте. Правда, один из нас и близко не подпускает другого к тому, к чему подкрадывается как вор. Ну, а если все у нас общее — и кошт и постель, — зачем справляться о здоровье? — вызывающе, с кривой усмешкой спросил он.

Ашимтай уловил его настроение и заговорил примиряюще:

— Ержол, пойми, гнев — плохой советчик. Все надо решать разумно. Я думал, ты поможешь нам, а тебе хочется поссориться. Что мы такого натворили, зачем ты гневаешься на нас?

Разозленный Ержол повел разговор впрямую:

— Хватит, Ашимтай! Не буду я спорить с тобой. Ты только и умеешь молоть языком. Кроме него, ничего у тебя нет ни табунов, ни даже скакуна приличного. Среди певцов впервые я вижу такого болтуна. Почему же ты молчишь, когда оскверняют то, что каждый бережет как святыню?

Ашимтай недоуменно обернулся к своему спутнику, словно спрашивая: о чем это он?

— Не юли, Ашимтай! Я тебя давно раскусил! Не прикидывайся дурачком, — напирал на него Ержол.

— Я и не думаю юлить. Ты мне слова не даешь сказать. Навалился на меня и давишь, давишь. Даже мой конь так не брыкается, как я сейчас. Ослабь свои когти! — Ашимтай все еще хотел перевести разговор в шутку.

— Ну что ж, буду до конца откровенен. Не нравится мне ваша поездка. Она мне как ячмень на глазу. Надоели ваши происки.

— Вот как!

— Да, так, Джангир-султан.

— Брось, Ержол.

— Нечего бросать. Я умру от позора!

— Не мелочись.

— Вы меня вынуждаете мелочиться. Вы меня сжигаете живьем. Я все сказал. Хватит, кончено! — Ержол, хлестнув коня, поскакал, обуянный гневом и местью.

Два джигита потерянно молчали. Спутник Ашимтая — а это был Джангир-султан — не мог поднять глаз на своего друга.

— Не огорчайся, султан. Это самолюбие в нем говорит и обида. Он считает, раз девушка его отвергла, пусть она и тебе не достанется. Поехали!

— О Ашимтай! Почему человек себе не хозяин? Старый хан, мой отец, свое гнет: отец не хочет брать во дворец сноху, считает, что она мне неровня. Хочет силком меня женить на той, которая мне безразлична, словно я жеребец и от меня ждут приплода. Я уже хотел покориться его воле, считая сопротивление бесполезным, но встретил ту, что обожгла мое сердце пламенем любви. Она моя суженая, мы не можем жить друг без друга. Я в тупике, просто с ума схожу от собственного бессилия. И Ержола я понимаю. Мое счастье, самая моя сокровенная радость обернулась для него горем. Ведь он тоже любит ее. Что мне теперь делать, Ашимтай? Если я обидел кого-то, скажи прямо. А если это не так, встряхни меня как следует, выведи из оцепенения. Сам суди меня — вознеси или повергни в печаль. — Джангир умоляюще посмотрел на друга.

Ашимтай поехал рысью, словно приглашая его за собой.

— Не создавай себе лишних трудностей. Надо драться за свое счастье. Ты же сам сказал, что тебе ее послал аллах, — кто же, кроме всевышнего, может отнять ее? А что касается Ержола, так я знаю голубчика, он намекал на другое. Сквалыга, каких мало. Готов жарить кости, когда нет мяса. Заткнешь ему рот лакомым куском, и его смех будет оглашать горы! Вот так-то. Не унывай, султан!

Вскоре впереди залаяли собаки, засветились огоньки. Двое усталых путников заночевали в небольшом ауле.

Ержол ехал под покровом звездной ночи. Покой не приходил в его обиженную душу. Утомляла рысь куцего гнедого, все нутро выматывала.

Даже в страшные ночи кровопролитных схваток, когда, получив удар дубиной по наколеннику, он падал с коня как подрубленный, Ержол не так был подавлен, как сейчас. Одна видимость от него осталась. Верно, обошла его удача. Никогда он ничем не заправлял, но и насилия ни от кого не терпел. Распри и ссоры вообще его не страшили. У него на этот счет было свое мнение. Ночью он рыскал по чужим пастбищам, угонял скот; бывало, и людей прихватывал. Недаром его прозвали Кровавый Волкодав. И невесту он себе присмотрел. Никого не известив, мысленно ее себе присвоил, собрался послать сватов и заплатить калым. Матерый насильник, он сам стал жертвой чужого произвола. Ержол случайно увидел эту девушку с Джангиром и пришел в бешенство. Но разве лев по зубам волку? Он не имел влиятельной поддержки, не мог тягаться с сыном Есим-хана и озлобился еще больше. Нет скверней болячки, чем уязвленное самолюбие. Сегодня Ержол не выдержал и высказал султану накипевшую обиду.