Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях - 2

– Ой, спасибо, Климушка! – Тася подошла, посмотрелась в зеркало и как будто оробела. – Я ли это? А так, с бусиками, красивей. Спасибо тебе!

Они присели, теперь уже пред самым выходом, и напряженно ждали, пока не подъедет Корней Степанович и не увезет Тасю в театр. Детей на время сборов снова отправили к благодушным соседям, чтобы можно было спокойно переодеться, чтобы они не дергали мать, не крутились под ногами и не задавали сто вопросов в минуту – Тася боялась опоздать. Но вот все было сделано, собрано и случилось это томительное ожидание.

– Стаська расстроится, что не видела тебя такой нарядной, – чтобы разрядить обстановку заговорил Клим. – Ты вернешься, они же уже спать будут.

– Да Стаська уже расстроилась, когда узнала, что ее в театр не берут, – улыбнулась Тася.

– Может, сводить их куда-нибудь, действительно? – как родитель озаботился Клим. – Не такие уж большие деньги?

– Сводим, Климушка, сводим. Да и Корней Степанович обещал им за то, что меня сегодня отпустят – в выходные ехать за город, кататься. Как, прямо, баре какие, – она засмеялась и стала еще красивей.

– Ты такая необыкновенная сегодня! – не удержался от восклицания Клим.

Тася ничего не ответила, только улыбнулась чему-то своему, не словам Клима, и надолго замолчала. Слышно было, как за воротами перекликаются какие-то прохожие люди, лают вдалеке собаки, но лошадей слышно не было. Они сидели в тишине, и каждый думал о чем-то своем, друг другу они в этом вовсе не мешали. Тасечка заговорила первой:

– Климушка, а ты стихов больше не сочиняешь?

– Да уж, давненько! А чего это ты вдруг вспомнила? – удивился он.

– А тетрадки твои где? Не выкинул, часом?

– Да нет, валяются где-то наверху. Да на что тебе?

– А найди сейчас? – попросила вдруг она. – Или, может, ты на память помнишь? Почитай мне то, про синие цветочки.

– Да ну тебя, – с улыбкой махнул на нее рукой Клим, думая, что она шутит.

– Нет, правда, – она почти с мольбой посмотрела на Неволина. – Мне очень нужно сейчас.

Клим стал припоминать, понял, что память хранит не все, обрывками, и он может сбиться. Тогда он поднялся к себе и стал выдвигать ящики стола. Леврецкий по-прежнему не ехал. Клим отыскал старые тетради и стал листать, нашел нужное, спустился.

– Тась, стишки-то дурные, мне и приятели мои сто раз говорили. Может не надо?

– А мне, что за дело, что дурные? Какие ж они дурные, если я помню! Я не понимаю, как твои приятели – по правильному ты слагаешь, или нет, ты прочти. Для души.

Клим вздохнул и, немного смущаясь, как школьник перед доской, сначала вовсе без выражения, стал читать из тетрадки:

– Израненный стрелою друга,

Хирон страданья принимал,

Безмолвной тишине округи

Он в предрассветный час внимал.

Он видел, как родные братья,

Лишь только отгорел закат,

Открыли пылкие объятья

Толпе хохочущих дриад.

Как корибанты в пьяном танце

Кружили дев – и стар, и млад,

И как впивались в новобранцев

Глаза безумные менад.

Тряслись тела, мелькали лица.

Буянил хор чужих забав.

Хирон хотел уединиться,

Но оставался среди трав,

Где боль была порукой вечной,

Бессмертной жизни. И, мудрец,

Центавр мечтал о человечьем,

И о конечном, наконец!

Умолкло всё, трава измята,

Осколки чаш и тут, и там…

Прикрыв лицо, бредет Никата

И мглою покрывает срам.

Недвижим воздух, смолкли звуки,

Не дрогнет лист, не вспыхнет свет.

Нет смысла для продленья муки.

Стремлений нет, и силы нет.

Но вот уж первые зарницы

От серых отразились скал.

На золоченой колеснице

Феб лучезарный проскакал.

Зефир порывом дуновений

Колосьев выгнул стебельки,

И стали видны средь растений

Лазурных васильков цветки.

Один из них, сорвав поспешно,

Страдалец к ране приложил,

И боль уняв, вполне успешно,

Прощанье с жизнью отложил.

Внимая утра пробужденью,

Он сил почувствовал прилив,

И, озираясь, с удивленьем

Благодарил, за то, что жив,

За дня грядущего познанье,

За то, что мир не так уж плох,

За вихрь чувств, поток желаний

И вдохновенья новый вдох!

Пока он читал, Тася не глядела на него, а тихо улыбалась чему-то неведомому. Клим замолк. Она покачала головой, как бы, не веря во что-то, и повторила почти неслышно:

– «И с удивленьем благодарил за то, что жив…». Я раньше думала – почему «с удивлением»?

– Тася, ну, говорю, это же все так…

– Нет-нет! – она подняла глаза на Клима. – А теперь знаю. Действительно, это так удивительно! Спасибо тебе.

Клим вовсе не понял ее слов, но тут она встала и, подойдя вплотную, обняла его за шею и положила голову ему на грудь. Они хоть и доводились друг другу родственниками, никаких нежностей с женой брата прежде не случалось и не мыслилось. Клим растерялся, а потом неловко обнял невестку. Так они и застыли в прихожей. Казалось, остановилось само время. Раздался сначала конский топот, а потом и стук в калитку. Клим глубоко вздохнул и, отпустив Тасечку, пошел открывать.

***

Варвара ждала Сергея, прислушиваясь, не раздастся ли в коридоре звонок, и поэтому никаких дел не начинала. Он не то, чтобы обещал прийти к определенному часу, но накануне они так много говорили о Волге, о той поездке, о благотворности реки, что общая идея повторить прогулку, но уже в другом, узком, интимном составе, кажется, принялась обеими сторонами. Откладывать путешествие причин не возникало, и Варвара поняла так, что они едут сегодня же. Она не хотела оказаться вновь на одном из собственных судов и утром просмотрела газеты, хотя и так знала все приличные пароходные компании, только сомневалась в ценах, не следила за ними. А цены-то, оказывается, и вовсе были мелкими… Хотя, что ей цены! Мужниных денег хватит на всю жизнь. И она снова стала листать страницы с объявлениями.

Варвара Михайловна хотела быть простой пассажиркой, а не хозяйкой, которой, может, и угождают, но требуют ответа на сотни вопросов, решения сиюминутных проблем, а за спиной все равно перешептываются, смеясь. Она видела себя путешествующей дамой. Праздной спутницей своего кавалера. Чуть капризной, разборчивой, даже привередливой. Но в меру, лишь для получения дополнительного удовольствия. Представляла, как они обедают с Сергеем на палубе, а ветер колышет подол льняной скатерти, как светится на солнце рубиновое вино в бокале. Или янтарное. Как мерное движение вдоль берегов умиротворяет сытое тело, спокойную душу и любящее сердце.

Любовь. Варвара Михайловна позволила себе подумать и об этом. Любит ли она Сергея Осиповича? А он ее? Страшно… Не задумывалась раньше, и не надо! Он нравится ей, этого не отнять. Он, несомненно, самый яркий из всех, кто посещает, да и посещал прежде, ее салон. И он выбрал ее. Он с ней. И она так хотела, так добивалась этого. Даже, пожалуй, что влюблена. Это точно. И она счастлива сейчас? Да… Чего же больше?!