Эдвард Резерфорд - Королевский лес. Роман об Англии [litres]

Жизненные силы миссис Пенраддок восстановились лишь к десяти часам вечера. Младшие дети спали в их общем большом гостиничном номере, но Томас проснулся, когда мать вдруг села с выражением ужаса на бледном лице и вскричала:

– Я не простилась с ним! – Она принялась искать на столе перо и бумагу. – Я знаю, это где-то здесь, – убитым голосом причитала она, а потом с жаром добавила: – Я должна написать письмо!

Томас нашел письменные принадлежности и бумагу и дальше смотрел, как она пишет. Трудно было понять, как быть с матерью. Исполненная воли, сосредоточившись, она могла изъясняться с достоинством, а затем ей неожиданно приходила в голову какая-нибудь незначительная или глуповатая мысль, которая полностью сбивала ее с курса. Так было и с письмом. Оно начиналось замечательно:

Наше печальное расставание не позволяет мне забыть о тебе, с тех пор я почти не думаю о себе – только о тебе. Те милые объятия, которые я все еще чувствую и никогда не изгладятся из памяти… околдовали мою душу до такого благоговения перед воспоминанием о тебе…

Но через несколько строк вдруг примешивались воспоминания о людях шерифа:

Слишком поздно рассказывать, что я сделала для тебя, как меня выставили за дверь, поскольку я пришла молить о милосердии…

И дальше, без всякого перехода, вновь появлялось любовное и страстное заключение:

Итак, прощай десять тысяч раз, мой дорогой и ненаглядный! Твои дети молят тебя о благословении и исполняют перед тобой свой долг.

Она закончила в одиннадцать вечера, но грум, получив щедрую плату, согласился доставить письмо в тюрьму и вернулся вскоре после полуночи с коротким любовным ответом, написанным рукой полковника.

Однако Томас не заснул до раннего утра. Такого бы никогда не случилось, будь миссис Пенраддок начеку. Она старалась. К восьми часам того пасмурного утра экипаж уже около часа прождал их у ворот гостиницы.

Она хотела уехать. Она не только намеревалась подчиниться мужу, но и стремилась замкнуться, покинуть место событий – и, разумеется, увезти детей подальше от страшного действа, от утраты, о которой ей было невыносимо думать. Задержка была нечаянной. Сперва потерялось одно, потом другое, потом самая младшая дочка заявила, что ее тошнит. К девяти утра миссис Пенраддок, находившаяся в состоянии сильного нервного возбуждения, обнаружила потерю кошеля и разругалась с хозяином гостиницы, который решил, что ему не заплатят. Не подумав, она пригрозила, что если он не придержит язык, то уж она постарается довести это до сведения мужа. Хозяин гостиницы наградил ее странным взглядом, и миссис Пенраддок с ужасной, холодной ясностью осознала: Боже, через несколько минут у нее вовсе не станет мужа, а после, возможно, и денег, чтобы вообще платить за какие-нибудь гостиницы, а потому едва не ударилась в слезы. Спасибо врожденной выдержке, которая помогла ей взять себя в руки, чтобы сообразить, где находится кошель. Именно там она и нашла его. И вот наконец, когда с ближайшей колокольни пробило десять, она собрала детей, в спешке погрузила их в экипаж и кликнула Томаса.

Но Томас исчез.

Он не сумел совладать с собой. Он следовал по улице за толпой, которая, как он предположил, наверняка направлялась к месту казни. Сейчас, находясь еще в городе, мог ли он упустить возможность в последний раз увидеть любимого, обожаемого отца?

Добравшись до места, Томас не смог подойти близко, потому что народу собралось несметное количество, а кроме того, даже если бы ему удалось протолкнуться вперед, к самому подножию плахи, он не посмел бы это сделать и показать отцу, что нарушил его приказ.

Но Томас нашел телегу, на которую забрался, и встал там вместе с десятком подмастерьев и других оборванцев. Оттуда все было отлично видно.

Посреди площади находился помост. На нем уже установили колоду, охраняемую солдатами.

Томас прождал четверть часа, прежде чем прибыли участники казни. Впереди ехали всадники, за ними – повозка, охраняемая стражниками с мушкетами и пиками. В повозке, одетый в чистую белую рубашку и с перевязанными сзади каштановыми волосами, стоял его отец.

Первым поднялся на помост шериф, за ним – еще двое, потом палач в черной маске, который держал отливавший серебром топор. Следом взошел отец.

Времени зря не теряли. Шериф громогласно прочел смертный приговор за измену. Отца и палача направили к плахе. Отец что-то сказал шерифу, тот кивнул, и палач остался стоять сзади, тогда как отец извлек листок бумаги и заглянул в него. Затем, невозмутимо оглядев толпу, полковник Пенраддок заговорил.

– Джентльмены! – прозвенел его голос. – Во все времена было принято, чтобы любое лицо, обреченное на смерть, дало миру некоторое удовлетворение насчет своей виновности в преступлении, в коем его обвиняют. То, за которое умираю я, – преданность, в нынешнем веке именуемая государственной изменой. Я не могу отрицать…

Речь была понятной, но длинной. Толпа вела себя тихо, но Томас все равно не расслышал и не понял всего. Однако общий смысл уловил. Отец высказывал замечания по поводу того, как с ним обращались. Ему было также важно очистить других, особенно близких к «Запечатанному узлу», от всяких подозрений в пособничестве. Все это он сделал просто и хорошо. И только покончив с этим, он выразил надежду, что Англия когда-нибудь возродится под началом законного короля, а затем вручил свою душу Богу.

Один из помощников шерифа шагнул вперед, заправил отцовские волосы под шапку, которую надел на него, взглянул на палача, и тот кивнул.

Тогда они подошли к колоде. Отец опустился на колени и поцеловал ее, затем повернулся к палачу и что-то сказал. Палач поднес ему обух топора, и отец тоже его поцеловал. Толпа хранила гробовое молчание. Полковник Пенраддок произнес что-то еще, чего Томас не мог расслышать, и вновь повернулся к колоде. Тишина. Отец собирался положить на колоду голову.

Это был последний момент. Томасу захотелось крикнуть. Зачем он ждал так долго, пока все не умолкли? Он хотел закричать, и не важно, что таким образом ослушается отца. Мальчику хотелось, чтобы отец знал: он с ним даже в последнюю секунду. То был бы крик любви. Слишком поздно? Возможно ли промолчать? Томас испытал ужасное чувство разлуки, прилив любви. «Отец! – хотелось ему заорать. – Отец!» Разве не сможет? Он сделал вдох.

Голова отца легла на колоду. Томас открыл рот. Ничего. Топор опустился.

– Отец!

Томас увидел красную струю, а затем отцовская голова с глухим стуком упала на землю.

Годы, последовавшие за мятежом Пенраддока, не принесли Алисе Лайл душевного мира. При взгляде поверхностном могло показаться, что у нее есть все. Муж возносился к очередным карьерным высотам. Они приобрели прекрасный дом в живописном лондонском пригороде Челси на берегу реки. Они и их дети были близки с Кромвелем и его семьей, посещали богослужения с теми же пуританами. Семья Кромвеля даже заняла поместье возле Винчестера, невдалеке от хороших земель, которыми обзавелся в той части графства Джон Лайл. Лайлы были богаты. В новую палату пэров Кромвель ввел и Джона Лайла, так что теперь адвокат звался лордом Лайлом, а Алиса стала леди.