Евгений Положий - Иловайск: рассказы о настоящих людях

— Да, в общем-то, какая покойникам разница? — Джинсы Андрея Александровича Кабану нравились. — День-два перекантоваться... Ребятки, заходите, вот вам по соточке сразу и по две будет потом — выносите осторожно, кладите в машину. Гроб дома, там сразу батю обмоем и приоденем. Спасибо вам и главврачу еще раз, до свидания!

Синие больничные штаны прямо аж взбодрились на коленях:

— Не забывайте родные края, Андрей Александрович!

Последних при Кабане из морга забрали Смеляковых — отца-боксера Воху и сына Артемку. Случилось это 5 сентября, когда «Иловайский котел» уже сварил и превратил в кровавое месиво несколько сотен, если не тысячу людей. К этому времени Кабан значительно окреп и мог более-менее уверенно перемещаться без посторонней помощи, еще два-три дня, считал он, и можно смело отсюда выбираться. Рана кровила, но каждые прожитые сутки прибавляли сил, и если бы к нормальному лечению, которое он получал, добавить нормальное питание, то выздоравливал бы Кабан значительно быст­рее. Но с едой дело обстояло по-прежнему туго — ни Нюся, ни Викуся тут ему помочь ничем не могли — сами жили, затянув пояса, без зарплат четвертый месяц, а своих денег Кабан не имел — все осталось на заставе и, вероятно, пропало. Так что Кабан изрядно сбросил в весе, за две недели — килограмм пять-семь, а то и все десять.

Вечером накануне к нему приходил Степан, отец интерна Жени. Женя как-то обмолвился, что у его отца брат, то есть его, Женин, родной дядя, служит где-то в штабе погранвойск в Харькове и наверняка может помочь. Кабан рад был схватиться за любую ниточку, тем более, что интерну он доверял — Женя уже несколько дней переписывался с его женой в социальной сети, так что находился в курсе всех проблем.

Степан, военный пенсионер-инвалид, сильно хромал на одну ногу и оказался человеком, для которого теоретически нет ничего невозможного:

— Я, — сказал он, поздоровавшись и осторожно присев на полочку, — тут всех знаю, и меня тут все знают. Так что порешаем все вопросы.

— Я тоже тут всех знаю, — мрачно пошутил Кабан, глядя на лежащих рядом покойников.

Чем Степа занимался в жизни и что, кроме пенсии военного инвалида, его кормило, так и осталось для Кабана загадкой. Из всего сказанного он понял только одно — нет такого дела в Амвросиевке, которое не решалось бы без Степана. После получаса около­всяческих бесед Кабан, устав от массы фактов и незнакомых фамилий, чтобы как-то подвести разговор к сути, спросил, как Степа относится к войне и Януковичу.

— Я, — заявил Степан, строго держа указательный палец перед переносицей, — против войны и против Януковича!

Кабан расплылся в улыбке.

— Я, — сказал Степа, — за дэнээр!

У Кабана все аж упало внутри: «Вот и пришел мой час, — подумал он. — Пришла беда, откуда не ждали! Сдаст, как пить дать!»

— Кстати, — как бы между прочим добавил Степан, — в Харьков я брату позвонил. Говорит, пусть твой пограничник сдается в плен, а мы его потом обменяем. Но на какой ляд тебе этот плен, правильно я понимаю? Поспрашивал я тут у своих, так говорят, что за ­деньги могут тебя вывезти, но я так понял, что ни денег, ни паспорта у тебя нет с собою?

«Ну, — подумал Кабан, — теперь или-или. Если начнет шантажировать, деньги вымогать — значит, точно хана. Если будет торговаться — бежать нужно сегодня ночью. Но куда, блин, бежать?»

— Но раз уж так получилось, да и сын мой за тебя просит, могу пообещать одно — чем смогу, тем помогу.

«Да чем ты мне поможешь?» — раздраженно подумал отчаявшийся Кабан.

После того как забрали стариков, покойников над Серым осталось семеро. И как они с Женей не мудрили и не складывали хибару, все равно выходило так, что пространства внизу совсем не оставалась и трупы наваливались на Кабана всей своей окоченелой тяжестью. Ему теперь приходилось лежать на спине, прикрытым зеленым ворсистым больничным старым одеялом, и находить такие положения для своего большого тела, чтобы ничего не давило на рану. Относительно просторное убежище превратилось в тесную нору, где головы покойников понуро лежали в нескольких сантиметрах от лица Кабана и скалили на него свои прогнившие зубы и металлические фиксы.

Смеляковых забирал Смеляков-самый старший. Во что он одет, Кабан не видел, слышал только приглушенный голос глубоко несчаст­ного пожилого человека, жизнь для которого в одно мгновение потеряла смысл. Смелякова-самого старшего сопровождали синие больничные штаны, главврач — его Кабан сразу узнал по голосу, и двое людей с оружием, чьи громкие голоса сразу стихли, как только они вошли в вагон из тамбура. Смеляков, кроме двух-трех коротких фраз-ответов на формальные вопросы, больше ничего не говорил, тихо стоял и ждал, пока сына и внука поднимут и вынесут во двор. Что говорили другие, Кабан не запомнил, он весь сосредоточился на том, чтобы не начать кашлять и плакать. Сердце его непривычно сжималось, и он не мог сдержать слез за этим незнакомым ему мальчиком, который так рано погиб. Закрыв влажные глаза, Кабан, сцепив зубы, переживал незнакомые для себя ощущения глубокого сопереживания и раскаяния. Он страдал не только за смерть Артемки, но и за то, что он и Воха, они — все взрослые вместе, не смогли удержать мир и началась эта война. Вот за это Кабан почему-то чувст­вовал именно себя персонально виноватым, хотя разумом понимал, что не в его силах простого электрика из Чугуева было предотвратить события. Но если бы он умел молиться, то в этот момент он бы, наверное, помолился за то, чтобы никогда больше не убивали детей.

— А кто этих пятерых заберет? — голос главврача вернул Кабана в реальность.

— Так не наши это, — отвечал голос с оружием.

— А чьи? Мои, что ли? Кто хоронить их будет? У больницы средств нет. Лежат с 23 августа, фактически две недели, а условия здесь сами видите, какие...

— Да, — поспешно заговорили синие больничные штаны, — на холодильник у больницы денег нет, а кондиционер сломался, и если бы вы могли нам материально помочь, потому что Украина денег дает мало...

— Хорошо! — резко оборвал затянувшийся монолог синих штанов голос с оружием. — Я поговорю с командиром.

Когда подняли и унесли Воху и Артемку, Кабан почувствовал себя сиротливо, будто от него ушли родные люди. «Жаль, что не смогли пообщаться с Вохой как следует», — с сожалением подумал он, и тут же услышал: «Уже и не пообщаешься никогда!» — «Не может быть! Покойники по утрам не разговаривают!» — возразил Кабан и тут же понял, что это он сам отвечает себе.

Среди оставшихся пятерых залетных «диких гусей» из России, здесь, в вагономорге, Кабан впервые в жизни почувствовал себя одиноким человеком. Родители, жена, дочка находились очень далеко, да и существовали ли они? Вся жизнь, которую он прожил, вдруг показалась иллюзией, мгновением, которое приснилось — и исчезло, стало неважным. А важным грезился только этот миг, когда он, презрев опасность, вылез из-под трупов и сел на полку, пустыми глазами уставившись в задрапированное наглухо окно плацкарта.