Александр Козин - Волжское затмение

— Гм… — буркнул Перхуров. — Вы бы не спешили со строгостями, владыка. Мне такие факты неизвестны…

— Вы, господин полковник, или лукавите, или плохо руководите! — хлопнул по столу ладонью Агафангел. Он сердился. Щёки и нос заметно порозовели, углубилась морщина над переносицей, а седые брови сурово изломились. — Кто позволяет вашим людям ставить пулемёты на колокольни? Кто разрешает использовать стены храмов как оборонительные рубежи? Священников можно понять. Они напуганы Советской властью, а ваши временные успехи вскружили им головы. Но они множат этим смертный грех междоусобной войны и, видимо, не понимают, что в случае вашего поражения — а оно, простите, наиболее вероятно — наведут на церковь новую волну расправ! — митрополит чуть отдышался и успокоился. — Печально… Очень удручает, что так далеко всё зашло в России, — уже тише продолжил он. — И для меня истинным супостатом является эта война, эта чудовищная смута, это братоубийство. А истинно христолюбивым — тот, кто её с наименьшими потерями остановит.

— Даже если это будут большевики? — хитро прищурился Перхуров.

— Не провоцируйте, господин полковник. Не теряйте лица, — укоризненно покачал головой митрополит.

— Что ж, владыка, — вздохнул Перхуров. — Есть ли у вас ещё вопросы ко мне?

— Нет-нет. Не буду отнимать ваше драгоценное время. Наши позиции прояснены и сполна изложены. За этим я и приходил, — и митрополит медленно поднялся со стула. — Благодарю вас за откровенность, господин полковник, — почтительно склонил он седую голову в клобуке. Выпрямился.

— Всего вам доброго, владыка. Будьте осторожны. Стреляют… — и Перхуров кивнул в сторону окна.

— Благодарю, Александр Петрович. Бог милостив. Доберусь. И помните, что я всегда готов к новой встрече с вами. До свиданья, — и, резко, по-военному, развернувшись, Агафангел вышел из зала. Перхуров так и остался стоять перед опустевшим стулом. Чуть опомнясь, он подошёл к окну. В сопровождении двоих монахов Агафангел шёл от подъезда к углу Пробойной. И не шёл даже, а именно удалялся своей царственной, плывущей походкой. Лишь временами осторожно поддёргивал рясу, когда переступал через вывороченный колёсами и осколками булыжник мостовой.

Злобно взвыл, пронёсся, упал и лопнул рядом, во дворе, трёхдюймовый снаряд. Полетела из-за стены земля, труха, щепа. Монахи, придерживая скуфьи, опасливо пригнулись. Но не дрогнул владыка. Не сбил походки, не отскочил в сторону и кланяться не стал. Лишь шелохнулся еле заметно в сторону разрыва его белый клобук.

«Железный старик… Железный», — одними губами прошептал Перхуров, отступил от окна и обессиленно рухнул в кресло. У владыки, конечно, своя игра и свой интерес. И с нами ему ссориться не с руки, и перед красными лицо сохранить надо, если они и в самом деле… Нет, эта мысль невыносима. Но каков старик! Говорит, как колокола льёт. Медь с серебром! Слушать бы его и слушать, хоть и тяжко это… Поистине, человек ушедшего века. Человечище! Но так всё оставить нельзя. Кто знает, чего от него ждать… Опасно. Опасно… И Перхуров, проведя пальцами по вспухшим векам, согнал сон, встал и зашагал по коридору.

Комендант города Верёвкин был в кабинете один. Он восседал за огромным столом управляющего банком и казался маленьким и невзрачным. Увидев входящего Перхурова, он поднялся было, но полковник жестом вернул его на стул.

— Вы один, Иван Александрович?

— Аки перст, — рассмеялся Верёвкин, откинувшись на спинку стула. — Пётр Петрович где-то на позициях. Что-то передать?

— Нет-нет. Я к вам. Это даже хорошо, что вы один, — доверительно проговорил Перхуров. — Только что у меня был митрополит Агафангел…

И полковник вкратце передал генералу Верёвкину суть состоявшейся беседы. Комендант крякнул.

— Эх… М-да, это тот ещё фрукт. Старикан, скажу я вам, не подарок…

— Меня всё это беспокоит, Иван Александрович, — сухо сказал Перхуров. — Нельзя ли попытаться сделать так, чтобы этот молебен не состоялся? Мало ли что может случиться… И вообще как-нибудь убрать старика из города? Для его же безопасности?

— Гм… Гм… — взялся за редкую седую бородку Верёвкин. — С ним не очень-то… — покачал он головой. — Но подумаем. Попытаемся…

— Подумайте, пожалуйста. Хорошо подумайте. И попытайтесь. Это не приказ. Просьба, Иван Александрович. Но настоятельная. Заранее благодарю, — и, не дожидаясь ответа, повернулся и вышел в коридор.

Вечер был хмур и удушлив. Уже несколько дней над городом собирался дождь. Тяжёлого воздуха не хватало, голова гудела и кружилась. В неё, больную, сотрясая воздух, то и дело вонзались пушечные выстрелы и глухие разрывы снарядов в центре города. Василий Каморин, согнувшись и низко опустив голову, сидел на скамейке привокзального сквера. Вокруг — у вокзала и на Московской улице — царила обычная военная суета. Прошёл вольным — не в ногу — шагом отряд ткачей с Большой Мануфактуры. Проскакали на взмокших, храпящих лошадях двое верховых: вымотанные, встрёпанные, издалека, должно быть. Шестеро красноармейцев, заросшие, в клокастых бородах, с натугой и грохотом катили в сторону Которосли трёхдюймовое орудие. Пушка упиралась на булыжнике, вздрагивала, подпрыгивала, и нервно, будто длинный чуткий нос, покачивался её ствол. Лихо промаршировал интернациональный взвод. Одеты кто во что — солдатские гимнастёрки, подлатанные кители и френчи, полевые шаровары, обмотки. И липовые русские лапти на ногах. Такой же разнобой был и в лицах. Белели из-под сизой щетины физиономии поляков, проглядывали лёгкой смуглостью под чёрной порослью суховатые мадьярские лица, желтели, блестя хитрыми щёлочками глаз, скуластые китайские. Воевала вся эта иностранная публика порывом и нахрапом. Гибла под кинжальным, грамотно организованным огнём перхуровцев. Но атаковала бойко и яростно.

А из города нёсся тряский, несмолкающий гул снарядных разрывов. Здесь, у вокзала, лишь резко слышалось отрывистое — то ближе, то дальше — баханье пушечных выстрелов.

Трёхдюймовки усиленно обрабатывали Которосльную набережную, Стрелку и берег Волги. А из заволжских далей, со стороны Данилова, вот уже второй день крушила город тяжёлая шестидюймовая артиллерия. В прах и щепки разлетались деревянные дома, валились, как карточные домики, кирпичные здания, бушевали пожары, и даже здесь, за Которослью, в воздухе стояла невыносимая пыль и гарь.

Скверно было перхуровцам. Куда хуже — простым горожанам, оказавшимся в самом пекле этой внезапной и бестолковой бойни, не знающим, куда бежать и как спасаться. Но и в огромном кольце красного лагеря вокруг Ярославля дела обстояли весьма неважно.

Военный совет, раньше времени покинутый Камориным, проходил в зале ожидания. Битых два часа в беспорядочном говоре, едком махорочном дыму, в трудах и муках определялась дальнейшая судьба Ярославля. Председательствовал начальник Чрезвычайного штаба по ликвидации мятежа полковой комиссар Ленцман. Лет сорока, невысокий, невзрачный, в полевой гимнастёрке под широким ремнём, рейтузах и скрипучих хромовых сапогах, он носил на своём по-восточному горбатом носу круглые очки в позолоченной оправе. Тёмно-каштановые волосы были зализаны назад и, похоже, прикрывали плешь. Тонкие бледные губы всегда были плотно — в ниточку — сжаты, и нельзя было понять, что это за гримаса: раздражения, боли или же глубочайшего презрения ко всему окружающему. А постоянно бликующие очки делали его лицо совершенно непроницаемым. Большой любитель поговорить и полюбоваться собой, сегодня он хранил молчание и прислушивался.