Александр Козин - Волжское затмение

Подходить близко Аболиньш не рискнул. Он развернул лодку носом к течению и приказал гребцам удерживать её, чтобы не сносило.

— Эй, там, на барже! — крикнул, сложив ладони рупором, подпоручик. — Есть кто живой? Отвечайте!

Только с третьего оклика там, за щербатыми бортами, послышалось какое-то шевеление и что-то похожее на голоса. Глухие и сдавленные. Как в бочку.

— Ну? Чего надо? — слабо и хрипло донеслось в ответ.

— Хлеб вам привезли! Принимайте!

В дощатом, вонючем чреве полуразбитого судна послышался нарастающий гул. Нечленораздельный. Воющий. По борту раздалось какое-то царапанье, и наверху вцепились в доски две жёлто-серые истончённые руки с уродливо набухшими суставами. Они судорожно сжимались и срывались.

— Поддержите, братцы… Сил нету… — послышался хриплый, больной голос.

Над бортом показалась взъерошенная голова и грязное, бледно-серое, в сивой щетине лицо. Губы были обмётаны и растресканы. Щёки провалены. Подглазья вспухли синевой.

— Ого… — еле выговорил узник, чуть отдышавшись. — Да тут целая депутация… Глянь, Федя… — и тяжело закашлялся. Рядом с его руками легли ещё две, покрупнее, но такие же истончённые, в коросте. Над бортом выросла ещё одна голова. Вернее, череп. Сухая кожа туго обтягивала широкие кости лица, а воспалённые глаза блестели тусклым безумием.

— А-а! — страшно осклабился Череп, обнажив неровные серые зубы, неуклюже сидящие в опухших цинготных дёснах. — Какая честь… Господин офицер… Госпожа актрисуля… Вы, я смотрю, и при белых не бедуете? Хе-хе… Ну, как поживает ваш бордель?

Внизу, в глубине баржи, раздался озлобленный гул. Аболиньш вздрогнул, губы его прыгнули, а рука потянулась к кобуре с револьвером. Барковская не моргнула и глазом, лишь выпрямилась, подтянулась, встала с банки и предостерегающе коснулась рукава подпоручика.

— Не смейте, — тихо, сквозь сжатые зубы, проговорила она. И повернулась к пленникам.

— Заключённые! Мы все очень виноваты перед вами, — громким, искусно поставленным голосом, твёрдо заговорила Валентина. — В суматохе войны мы не смогли позаботиться о вас и обрекли на мучительный голод. Вы ненавидите нас. Вы правы. Мы привезли вам хлеб. Он поддержит ваши силы. И, поверьте, мы помним о вас, хотя и нам сейчас очень, очень трудно…

Порыв ветерка снова обрушил на лодку нестерпимый запах гнилостных испарений и нечистот. Барковская закашлялась и приложила ко рту и носу платок.

— Ага! Не нравится! — полетела с борта каркающая насмешка. — Ничего. Привыкайте, мадам. Это не мы. Это вы смердите. Трудно вам? Ничего, скоро отмучаетесь. Своя пуля мимо не пролетит!

— Во-во! — поддержали снизу, и рядом с черепом показалась ещё одна голова, повязанная замызганной тряпкой. Лица не было видно за щетиной и коростой. — Озаботились, сердобольные, мать вашу! А вы, мадам, катитесь-ка назад к Перхурову, спляшите ему от нас! Канкан! Без нижнего белья! А хлеб… Да засуньте вы его себе…

— Молчать! — рявкнул Аболиньш и выхватил револьвер. — Как разговариваешь, мразь! Перед тобой женщина!

— Че-го?! — зло сощурился череп. — Кто это тут женщина? А стрелять — стреляй. Только облегчение сделаешь!

— Не сметь, — повторила Барковская, жёстко глянув на Аболиньша. Тот, покраснев и бешено играя желваками, отступил и сел к рулю.

А на барже уже кричали. Хрипло, глухо, страшно. Общий фон был возмущённым и негодующим. Прорывались изредка громкие, отчётливые выкрики. Незваных гостей посылали по самым нехорошим адресам. Но было и другое. Что-то жалобное, плачущее еле слышно вплеталось в этот гуд десятка голосов. Это было как страшное наваждение, дурной сон. От этого хотелось бежать. Куда угодно. На край света. Лишь бы не слышать.

— Вот так, мадам, — изрёк Череп. — Слышите? — и кивнул вниз, в чрево баржи. — Не хотят вас. Уж извиняйте. И мотайте-ка отсюда восвояси подобру-поздорову… Пока артиллерия не накрыла. Невелика потеря, но… Вы ведь так любите жизнь! Вы так за неё дрожите и цепляетесь! Вы сами себя сто раз предадите и продадите, лишь бы вам хорошо было… Будьте вы прокляты!

— Это неправда! — вздрогнув, резко ответила Барковская. — Неправда!

— Ну, хватит уже! — вмешался Аболиньш. — Отдаём хлеб — и уходим. Нечего здесь. Нашли, с кем благородничать! Глупо… Эй, там! Принимайте груз! — крикнул он, подняв голову.

— Не из ваших поганых рук, — зло и хрипло ответили ему. Аболиньш бешено плюнул за борт. Лодку уже заметно сволокло течением к самому носу баржи. Борт здесь был очень высок, и подпоручик велел подгрести к корме, где он ощутимо понижался и был, вдобавок, проломлен. Подойти впритирку было сложно, мешала туго натянутая якорная цепь. Но за неё можно было удерживаться и беспрепятственно закидывать на баржу мешки с хлебом.

— Ближе! Вплотную! Держись за цепь! — командовал гребцам Аболиньш. — Вот так…

Витька Коробов уже стоял, крепко зажав руками цепь. Корма лодки елозила совсем близко, метрах в полутора от высокой, грубой, криво подогнанной, похожей на торец огромного, наспех сделанного гроба, кормы баржи.

— Арефьев, подавай мешки! Быстро! — скомандовал Аболиньш. — Коробов, держать! Изо всех сил держать! Эй, на борту! Сюда, к корме, быстро!

— А полы тебе в лодке не помыть, твоё благородие? — раздался каркающий голос Черепа. — Хотя… Актриса помоет. Платьице подвернёт и помоет!

— Тьфу! — опять плюнул Аболиньш и покосился на Барковскую, вместе с Витькой державшую якорную цепь. Кружевные манжеты рукавчиков были безнадёжно испачканы ржавчиной. Голова низко опущена, густая и длинная — до воды — завеса медных волос скрывала лицо. Подпоручик взял мешок и прицелился. Арефьев подтащил с носа другие мешки и пришёл ему на помощь.

— И — раз, и — два… — размашисто, как на качелях, закачался мешок в их руках. — И — три! — взлетел, перевернулся в воздухе и скрылся за торцом кормы баржи. Там раздался тихий стук и плеск. За ним последовал гомон, возня и гул ослабленных, охрипших голосов. Три страшные головы скрылись за бортом.

Вслед за первым мешком полетели и второй, и третий, и четвёртый. Голоса пленников были слабы и сиплы, но слышались хорошо.

— Это они, гады, с хлебом так… Твари зажратые…

— Гляди ты, как собакам кидают, а? Ну, падлы беляцкие, погодите! Кровью у нас ещё заплачете…

— Гребцы! Отваливаем! — крикнул Аболиньш, не вступая в перепалку.

Николай и Витька с воодушевлением налегли на вёсла. В душе как отпустило что-то. Тяжкий, тоскливый, неприятный долг был отдан. Баржа удалялась. Она грозно гудела десятками голосов и заметно раскачивалась.

Барковская, как намокшая стрекоза, поникла на скамье, низко склонив голову и отрешённо глядя под ноги.

— Не переживайте, мадам Валентина, — подбодрил её Аболиньш. — Это норма. Это враги. Привыкайте, — невесело улыбнулся он.