Александр Козин - Волжское затмение

Каморин кивнул, развернулся и вышел.

Совет закончился быстро. Где-то через десять минут к Каморину подсел Константин Бабич. Помолчал, покурил в кулак, отбросил окурок и вздохнул.

— Ну? Чем кончилось-то? — спросил Каморин, не дожидаясь, пока тот заговорит. Не хотелось слушать сочувствий и увещеваний.

— А, всё то же да про то же. Латыши готовят атаку на мост. Мы работаем в отрядах по оцеплению города, вострим бойцов, подтягиваем дисциплину, просвещаем… Чтобы винтовки не пилили, — усмехнулся Бабич. — А ты другого ожидал? С чего бы?

— И обстрел, обстрел, обстрел, — глухо и тупо, в землю, отозвался Каморин. А земля тряслась. Били из-за Волги тяжёлые орудия. Хлестали с Туговой горы трёхдюймовки. Бегло палили по левому берегу Которосли расставленные вплоть до Большой Мануфактуры батареи. Воздух качался, дрожал и ухал. За рекой стояло и не рассеивалось бурое облако дыма и пыли. Оно вихрилось и косматилось, как огромное ревущее чудище.

— Да, — так же глухо отозвался Бабич. — Заметил? Кроме нас с тобой на совете не было ни одного ярославца. Нарочно, что ли? А ты, Вася, зря понёс на Ленцмана. Он тебе этого не простит…

— А я и не собираюсь прощения у него просить. Так что пусть засунет свой комиссарский гонор себе…подальше, — процедил сквозь зубы Каморин.

— Ты погоди. Может, стоило сказать ему, что сын у тебя там? Всё бы понятнее…

— А на кой? Пойдут вопросы, почему не переправил его сюда, почему он остался… Сам видишь, не верят нам. Считают, раз ярославец — то уже с червоточиной. Только мне, Костя, оправдываться не пристало, я делаю всё что могу и как умею. Пусть. Пусть отстраняют меня к чёртовой матери, заменяют, выгоняют из Красной армии… На цирлах к этому Ленцману не поползу. Не к лицу нам, Костя, перед ними лебезить. Противно.

— Вася, не спорю. Ленцман — то ещё дерьмо. Но и мы здесь по уши. В этом самом… А вон, гляди! Лёгок на помине! — и Бабич указал кивком головы в сторону вокзала. Там, на ступеньках центрального входа стоял Ленцман и какой-то высокий широкоплечий тип в сером гражданском костюме и шляпе.

— Гм… С кем это он? Не из наших, вроде… — пожал плечами Каморин, издали вглядываясь в незнакомца.

— Чужак, — кивнул Бабич. — Это Хаген из Красного креста. Немец. Держит отсюда связь с немецкими военнопленными.

— А выправка-то офицерская…

— Ага. Личность тёмная. Очень тёмная. Но полезен. Немцев там, в городе, тысяча с лишним человек. Да сам знаешь! Могут, если что, и пригодиться на нашем-то безрыбье…

— Вон как, — зло хмыкнул Каморин. — Весь расчёт теперь, выходит, на латышей, немцев и прочих неприкаянных. Нас что, уже списали?

— Не знаю, — болезненно поморщился Бабич. — Но расхлёбывать всё это уж наверняка придётся нам. И, когда они предъявят свои права и заслуги законных победителей… Вот тогда и попляшем, Вася, — с ядовитой горечью проговорил Бабич и сплюнул под ноги. И исчез. Незаметно, тихо встал и ушёл, а погружённый в тяжкие мысли Каморин, очнувшись, уже не застал его.

Василий Андреевич вздрогнул, проморгался, медленно поднялся со скамьи. Голова была непомерно тяжела, перевешивала, тянула книзу. Надо идти. К чёрту Ленцмана с его фразёрством. К чёрту Геккера с его латышами и пушками. К чёрту отрядных командиров с их убогим воинством. Он, Каморин, будет продолжать борьбу в перхуровском тылу. Сколько хватит сил. Там родной город. Там гибнущие люди. Там Антон и Дашка. Медленно и задумчиво, пришаркивая сапогами по присыпанной паровозным шлаком аллейке, уходил Каморин из привокзального сквера. И висел в небе, глядел на него пустыми глазами из-за Которосли страшный призрак войны, смерти и разрухи.

Лодка была готова. Большая, бокастая, чёрно просмолённая, она лениво покачивалась на прибрежной волжской ряби, привязанная к хлипким и шатким мосткам неподалёку от Волжской башни, ближе к Стрелке. Были уже вставлены в уключины вёсла, тщательно вычерпана вода, а на банках — поперечных сиденьях — лежали две винтовки-итальянки с полным боекомплектом. Боец Добровольческой армии Николай Арефьев с чувством выполненного долга растянулся на песке, закинув руки за голову. Был он худ, бледен, с нездоровыми отёками на поцарапанном тупой бритвой лице. Другой доброволец, Витька Коробов, совсем ещё мальчишка из реалистов, сидел у самой воды, сжавшись в комок и оцепенев. Он явно нервничал. Ну что ж, сам напросился… Николай был спокоен. Это было злое, холодное, безразличное спокойствие человека, которому нечего терять. Родные его вместе с другими беженцами неделю назад ушли из города. Дом был сильно порушен тяжёлым снарядом. По счастью, никто не погиб. И Николаю приходилось теперь ночевать то в караулке, то по подвалам уцелевших домов. Он научился ценить эти редкие минуты отдыха, когда знаешь, что любая из них может оказаться последней. И теперь почти благодушествовал. Красная артиллерия сегодня ленилась. Лёгкая батарея за Которослью, на Туговой горе, и вовсе помалкивала, от этого на набережной и было так непривычно спокойно. Изредка из-за Волги, со стороны железнодорожного моста, долетало резкое, отрывистое «Пум-м!» — и тут же в городе тряско и раскатисто взрывался шестидюймовый снаряд. День был, наверное, солнечный. Но в небе над всем городом стояла тёмная пелена дыма и пыли. Сквозь неё еле просвечивал стоящий в зените чуть живой солнечный диск. Зрелище это, по правде говоря, было жутким. Будто погасло солнце над Ярославлем, и вместо него подвесили тусклый медный таз. Но Николай уже отучился от подобных эмоций. Стреляют? Чёрт с ними, когда-нибудь перестанут. Тогда и солнце засветит. Может, уже и без него. Убьют — значит, судьба. Не сейчас, и то хорошо. Он давно привык жить только настоящим, теперешним, минутным. В прошлом держаться было не за что. А будущего не было. Он и в добровольцы-то пошёл потому, что надоело тихо гнить, дичать и звереть от бессилия и безнадёги. С оружием-то в руках умереть куда почётнее, чем от самогонки, в петле, в пьяной поножовщине. Служба у Перхурова давала существованию призрачную осмысленность. И этого было достаточно.

Приказ, переданный Николаю и Витьке от самого коменданта Верёвкина, был прост и понятен. Отвезти на лодке хлеб бывшим красным активистам, что томились сейчас на утлой дровяной барже посреди Волги напротив Стрелки. Вон она, баржа, болтается на якорях. Раньше она тут же, у башни, и стояла. А теперь таскают её туда-сюда, чёрт разберёт. Большое, грубое, полупритопленное деревянное корыто. А на нём люди. Около сотни человек. Вторую неделю голодные. Помирают.

И, когда на верхней набережной раздался грохот колёс и перестук копыт, Николай неожиданно для себя облегчённо вздохнул и вскочил. Встрепенулся и Витька. Но это была не подвода, а извозчичья пролётка. На её подножке стоял офицер с бело-сине-красной, в цвет флага, повязкой на левом рукаве. Непонимающе переглядываясь, Николай и Витька взбежали по крутой лестнице на набережную и застыли по стойке «смирно» перед пролёткой. Офицер соскочил и галантно, бережно свёл с пролётки изящную даму в длинном летнем салатовом платье с воланчиками, широким — во все плечи — вырезом и пелеринкой. Аристократическая белизна её кожи, тяжёлые, густые, медные волосы, хрупкие косточки ключиц и маленькие пухлые ладошки под кружевными манжетами бросились в глаза, ослепили, пошатнули. Лица добровольцев ошеломлённо вытянулись. Знаков отличия на офицере не было, и он представился первым.