Александр Козин - Волжское затмение

На фоне тёмных обоев горела красками ясного солнечного дня картина. Небольшая, размером, по Витькиным прикидкам, в два писчих листа, не более. Но она непостижимым чудом вместила в себя огромное, голубое, в дымных облаках, небо, солнечный свет, играющий ослепительными бликами в лужах, тёмные деревянные домишки на берегу Которосли, куполок Николы Мокрого в дождевых блёстках, огородик с незрелыми подсолнухами. У его жердяной изгороди — на первом плане — стояли дети. Мальчик с девочкой. Босые, бедно одетые. На мальчишке широченные, латанные-перелатанные штаны и пятнистая косоворотка. На девочке летний сарафанчик и белый платок на голове. Мальчишка, вихрастый и веснушчатый, напряжённо и вопросительно смотрит перед собой, будто вдаль, а получается, в самую душу Витьке заглядывает, словно спрашивает: «А дальше-то что?» Глаза чистые, светятся. А девчонка, сунув палец в рот, влюбленно и чуть искоса поглядывает на него иссиня — серыми блестящими глазёнками и улыбается. Загадочно… Как зачарованный, сдерживая непонятные, непрошенные слёзы стоял перед картиной Витька. Там было хорошо. Там был мир. Ещё такой недавний, такой добрый, доверчивый и неудержимо манящий…

— Наталья Сергеевна, да вы… — пробормотал Витька и аж поперхнулся от накатившего волнения. — Да вы просто волшебница! Это ж надо! Живые! Живые!

— Живые? — неожиданно резко отозвалась Варенцова и, чуть прищуря заплаканные серые глаза, испытующе глянула на Витьку. — Да. Тогда ещё живые. Я писала это месяц назад. А сейчас? Где они, Витя? Что с ними стало? — её хлёсткие вопросы звучали требовательно и укоризненно, так, будто не кто иной как Витька должен был отвечать за всю разруху и смерть в Ярославле.

Он пожал плечами и промолчал.

— Этих детей, Витя, как и многих других, скорее всего уже нет на земле, — вздохнув, тихо сказала Варенцова. — Я прошу вас на прощанье только об одном: подумайте об этом. Я высоко ценю долг, честь, боевое товарищество… Всё то, о чём мы с вами говорили. Я не знаю ещё, каких сил будет стоить мне вырвать из себя целый кусок жизни и примириться…с гибелью Гриши. Ещё не знаю. Но, наверное, примирюсь. Но вот с этим варварством, с этой дикостью, с этой лёгкостью, с которой вы во имя долга и чести поставили под удар мирный город — знайте, я не примирюсь никогда. Никогда, Витя! — Варенцова с силой и негодованием тряхнула головой, рассыпав по плечам свои яркие волосы.

— Я понимаю вас, Наталья Сергеевна, — глухо и неуверенно, в замешательстве от её внезапного натиска, пробормотал Витька. — Думал я об этом… Но это война, на ней особо не задумаешься. И потом… Кто ж мог подумать, что они, — и Витька неопределённо указал кивком головы куда-то назад, — решатся на такое…

— Вот как? — не сдавалась Варенцова. — Полагали, наверное, что они не станут город рушить? Этих вот ребятишек пожалеют? Рассчитывали заслониться ими, не так ли? Красиво, господа. Только как это вяжется с долгом? С честью офицера? Просто с совестью? Я не могла…и уже не смогу спросить об этом Гришу. Ответьте вы за него, Витя. Наберитесь мужества…

— Я…ничего такого не полагал, — нервно и гневно задрожал Витькин голос, и он снова почувствовал, что краснеет. — Это вы зря…

— Простите, — мягко вздохнула Варенцова. — С вас невелик спрос. Такие, как Гриша и вы просто втянуты в это страшное дело. Честные, хорошие слишком. На этом и сыграли. И вот вы все, всё понимая, сознавая всю бесполезность и губительность — упираетесь, сопротивляетесь, бьётесь до последнего… Во имя чего? Во имя смерти? Может, ради собственного спасения? Не спасётесь. Не для того вас в это швырнули, Витя. Они-то всё рассчитали. А вы… Простите, но вы просто пушечное мясо!

Молчал Витька, мялся с ноги на ногу и никак не находился ответить Варенцовой. Здесь было то самое противоречие, разрешить которое умом и словами было ему не под силу.

— Может быть… — наконец выдавил он нехотя. — Может, оно и так. Только это ведь ничего не меняет. Вы же не верите, что я после этих слов брошу винтовку и уйду из отряда? Ведь не верите?

— Нет, — вздохнула Варенцова. — Но если хотя бы задумаетесь… Никто, кроме меня, Витя, вам этих слов не скажет. Просто я вас… Жалею. Вас и всех, кто оказался в этой бойне, в этом безумии. Ведь надо же людям, чтобы их хоть кто-то пожалел? Даже в самом жестоком заблуждении?

— Может быть… — опять пробормотал Витька. Он был слегка удивлён. Слово «жалость» начисто отсутствовало в лексиконе его теперешнего круга. Немыслимо было даже произнести его. — Жалеть, наверное, надо… Но сами-то вы, — и он, осмелев, поднял глаза на Варенцову. — Сами-то вы уверены, что не заблуждаетесь? Легко — со стороны-то…

Варенцова долго, рассеянно смотрела ему в глаза.

— А я не в стороне, Витя. Я здесь. В уничтожаемом городе… Потеряв любимого человека, я имею моральное право судить и осуждать. И ничуть не заблуждаюсь. Эту ярославскую рану Россия не скоро залечит. Такое без следа не пройдёт. И невиноватых нет. Виноваты вы — в том, что дали себя втянуть в этот кошмар. Кто — по глупости, а кто — из чувства ложно понятой чести. Виноваты красные, что поддались искушению уничтожить вас вместе с городом. Виноваты и мы, женщины, что не удержали мужчин от опрометчивых поступков, которые привели к беде… Мы, Витя, сами себе злодеи, вот что выходит… Ну, вам, наверное, пора… Заговорила я вас. Может, и напрасно, — грустно улыбнулась она.

— Да-да… Пойду, — Витька суетливо шагнул в соседнюю комнату и дальше, в прихожую. Накинул на плечо винтовку. — Пойду… Но я вернусь, Наталья Сергеевна. Я приду. Если, конечно… — он замолк и безнадёжно вздохнул.

— Возвращайтесь, Витя. Обязательно… — прошептала Варенцова. — И прошу вас… Постарайтесь остаться в живых!

С этими словами она перекрестила его, поцеловала в лоб и нахлобучила на голову картуз.

— Всё. Идите, Витя… Идите… — и отчаянно махнула рукой.

Витька и не заметил, как очутился за порогом. Вздохнул — будто опомнился — и поспешно зашагал со двора. Непросто и нелегко было на душе от этого тягостного разговора, но рассеялись в ней так угнетавшие ранее потёмки и было тепло. Как от нежного, участливого прикосновения любящего человека. И что бы ни делал, где бы ни был Витька в последующие два дня — такие же тяжкие, грозные и горькие — всё для него озарено было мягким, величавым, всепонимающим светом этой женщины. Уже ради неё одной стоило и жить, и сражаться. Даже без малейшей надежды на победу и жизнь.

Поутру, на построении во дворе гимназии, побледневший и осунувшийся поручик Зубов долго стоял перед своим взводом, вопросительно вглядываясь в невыспавшиеся лица добровольцев, кусал губы и, кажется, не знал, с чего начать.

— Вот что, ребята, — наконец выговорил он. — Положение наше критическое. Мы, ярославские офицеры, останемся в городе и будем обороняться до последней капли крови, хотя надежды на успех нет. Но вы — добровольцы. Каждый следующий час, каждая минута может оказаться для вас смертельной. Чтобы уцелеть, нужен боевой опыт, которого, будем откровенны, у вас нет. Поэтому я не буду препятствовать тем, кто сейчас сдаст оружие и уйдёт.