Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Вот эта любовь и пугает, — вздохнул я. — Непонятная она.

Дивуносойо взял меня за подбородок, повернул к себе, медленно провел пальцем по контуру губ. Я опять задохнулся от страсти. Лиэй выждал немного, явно наслаждаясь своей властью, а потом сказал:

— Поверь, Минос, любовь только такая и бывает. А все остальное — морок!

Инпу внимательно вслушивался в мои воспоминания. Его острые ушки временами чутко подрагивали. Наконец, он спросил:

— Ответь, Зевсу нравился твой филетор?

Я отрицательно покачал головой.

Ничего не забылось!

Перед глазами снова встал мальчик-раб, пришедший сказать, что Дивуносойо вчера сел на корабль и отплыл с Крита.

Не помня себя, я опрометью бросился во двор, запряг колесницу и, безжалостно настегивая вожжами быстроногих коней, помчался в гавань. О, боги, кого я хотел там найти? Десятки кораблей покидают пристани Амонисса каждый день и отправляются во все концы Ойкумены! Кто мог вспомнить, на какой из них взошел Лиэй? Да возможно ли описать, как он выглядел?! Мой филетор менял облик, как девушка платья. Я знал его светловолосым и стройным, юным и безбородым, а на корабль мог взойти приземистый черноволосый бородач, обремененный годами. Я был бы смешон в своем отчаянии, мечущийся по пристани, расспрашивающий о Дивуносойо, сыне Персефоны.

И я в отчаянии направил свою колесницу в долину Тефрина. Там, в роще на берегу моря, стоял его глинобитный домик.

Хижина оказалась запертой на доску. Все вокруг еще хранило память о прикосновении рук Дивуносойо. В винограднике каждая лоза была заботливо подвязана, и у ограды стоял медный заступ, который мой филетор в спешке забыл прибрать на место.

Я отбросил доску и вошел внутрь домика. Как сейчас помню косой луч солнца от маленького окошка под потолком, пронзавший прохладный полумрак, и в нем — сверкающие пылинки. Амфоры и длинноносые пузатые кувшины, стоящие у входа. Глиняную посуду на столе и возле очага.

Дивуносойо взял только одежду и, наверное, обычный для путешественника запас еды. Сыр, который Лиэй выменивал у крестьян, все еще лежал в корзинах, не тронуто было и зерно. И даже кошка, которую он приручил, осталась в доме и сейчас, тоскливо мяукая, бродила вокруг меня, не понимая, почему хозяина так долго нет. Увидев знакомого человека, она поспешила навстречу. Судя по её виду, кошка ничуть не страдала от нехватки пищи. Помнится, мы и не заботились о том, чтобы накормить её. Напротив, любимица Дивуносойо с божественной щедростью делилась с обожаемым хозяином задушенными птичками и мышами, выкладывая их в ровный ряд на его ложе.

Но как этот зверек был сейчас несчастен! Дивуносойо приучил её к своей ласке. Меня — тоже… Я, опустившись на теплый глинобитный пол, рассеянно погладил кошку. Она сразу заурчала и, распушив хвост, принялась тереться о мои колени. Хотел бы я знать, под чью руку мне подставить свою голову?! Оставалось только вот так же потерянно бродить вокруг дома и до хрипоты звать хозяина. Слезы навернулись на мои глаза. Я с трудом встал и, ничего не видя перед собой, побрел к лежанке. Повалился на овечьи шкуры, служившие постелью Дивуносойо, и разрыдался.

Я не слышал, когда Зевс подошел ко мне. Он обнял меня за плечи и властно приподнял, оторвал от черной шерсти, все еще хранящей запах любимого.

— Почему он оставил меня, отец? — выкрикнул я, пряча лицо на его волосатой груди.

Тот ответил не сразу, давая мне выплакаться, и молча поглаживал по волосам. Когда рыдания поутихли, он заговорил, четко и спокойно, взвешивая каждое слово, прежде чем давал ему сорваться с уст.

— Я знаю, ты сейчас в горе, мой возлюбленный сын, — голос отца звучал сочувственно, но твердо. — Но поверь, когда страсть в душе твоей уляжется, ты сам поймешь: так лучше.

Он широкой ладонью утер мои слезы.

— Почему? — я заставил себя сдержать рвущиеся из груди рыдания.

Зевс взял меня широкой ладонью за подбородок и посмотрел прямо в глаза.

— У тебя светлый разум, сын мой. Ты должен услышать мои слова.

Это был приказ. И, как ни велико было мое горе, я повернулся к отцу, готовый внимать его речи.

— Ты знаешь, что мне с самого начала не по нраву был твой филетор, и я противился вашей любви. Но уступил твоему упрямству, и до сих пор жалею, что проявил мягкосердечие. У тебя есть все, чтобы стать великим царем. Ты умен, силен, смел, отважен, тверд духом. Неудачи не заставляют тебя отступать. Ты отвергаешь любые соблазны, когда идешь к цели. Вернее, отвергал, доколе не сошелся с Дивуносойо. Он ленив, как старый, раскормленный кот. Я думал, Дивуносойо сможет стать владыкой Ойкумены. Но он не захотел. Ему довольно хижины и виноградника рядом. В последнее время я стал замечать, что и ты, кажется, избрал для себя стезю обычного охотника, а не владыки! С этим я смириться не могу. И потому я велел Дивуносойо покинуть тебя и отправиться так далеко, чтобы тебе и в голову не пришло разыскивать его.

Отец не пытался лгать мне, винить во всем Лиэя. Искренность Зевса подкупала. Я утёр последние слезы и поднял на отца взгляд, исполненный преданности.

— Прости меня, отец, что…

Но в чем заключалась моя вина? В том, что любил существо низкое и недостойное? Но Лиэй не был таким! Он не учил меня твердости духа, умению подавить самое сильное желание ради цели, умеренности. Но с ним я постигал науку любить кого бы то ни было, ценить жизнь со всеми её радостями и бедами, принимать то, чего не могу изменить, и находить во всем светлые стороны. Он учил меня созидать и заботливо оберегать молодые побеги. Он учил меня прощать.

И я принял отцовскую волю и простил того, кто своевольно разлучил меня с любимым.

Зевс понял все без слов, посмотрел на меня прямо и спокойно. Потом погладил по голове и снова притянул к груди:

— Тебе больно, сын мой, я знаю. Но ты — царь.

Я сам закончил его мысль. Многое, доступное простым смертным, закрыто для меня. За любовь богов надо платить. И недешево.

— И как ты пережил эту утрату? — осведомился Инпу.

— Попросил у Астерия корабли и отправился охотиться за морскими разбойниками, истребляя их суда повсюду, где находил. А потом… время унимает любую боль.

— И долго ложе твое оставалось пустым?

— Ложе? — я презрительно фыркнул, — Нет, конечно. Брат Сарпедон, которому я изливал свою душу, щедро поделился со мной своими многочисленными мальчиками и девушками. Да и моя богоравная матушка, кажется, приложила немало усилий, чтобы найти замену Дивуносойо. Правда, я уже не помню ни имен, ни лиц тех, с кем делил в ту пору постель… Между любовью и… — я замолчал, подыскивая слово, более пристойное, чем «случка», — простым наслаждением — большое различие. Любовь не только услаждает сердце, она делает человека лучше. О ней помнишь через долгие годы… С любимым можно даже не делить ложе, от этого любовь не становится меньше!!!