Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Судя по всему, мой ответ заинтересовал Инпу. Он несколько раз весело ударил по ступеньке пушистым хвостом.

— Вот как? У тебя были и такие?

— Да, — я не сдержал счастливой улыбки.

— И зачем такая любовь? Чем она услаждает? — он заинтересованно смотрел на меня.

— Близостью двух душ…

— А с Дивуносойо как было?

— Там было все… — прошептал я. — Наши души были так же близки, как тела. Мне казалось порой — он понимает меня без слов. Я скорее умер бы, чем уронил себя в его глазах… Он наполнял мое сердце до краев.

— С той поры, как вы расстались — твое сердце пусто? — поинтересовался Инпу. Его хвост непрестанно мелькал в воздухе, как опахало: он не скрывал своего интереса.

— Сердце? — переспросил я. Рассеянно опустил руку в прохладную воду бассейна. — Может ли этот сосуд оставаться пустым, пока человек жив? Да я бы лишился рассудка, если бы меня постигло такое несчастье! Но Афродита Урания, рожденная из пены и крови, никогда не оставляла меня своей милостью. Мою душу легко растревожить: мудростью, дерзостью, превосходящей человеческие пределы, непохожестью на других, отвагой, умом, верностью.

— Но есть ли среди многих, о которых ты упомянул, хоть один, что стоит если не вровень, так следом за несравненным Дивуносойо? Кого одарил своей приязнью анакт Кефти? Спроси свое сердце!

Я задумался, глядя на отражения звезд в черной воде. Думал, будет трудно ответить. Но сердце отозвалось быстро, уверенно и твердо.

— Тот, кому я никогда и не заикнусь о своей любви, потому что его верность и преданность ставлю превыше всех любовных наслаждений — Итти-Нергал-балату. Раб, купленный за четыре сикля [23] Сикль — около 8,3 г. серебра. Сикль и мина — серебряные денежные единицы в государствах древней Месопотамии. Сикль был равен 1/120 кг серебра, стоимость 225 литров ячменя, которая была равна среднемесячной плате наемному работнику. на пристани Амонисса…

Грохоча и поднимая тучи пыли, наша колесница, запряженная парой лошадей, выехала на морской берег. Сарпедон сразу спрыгнул на землю, я же не спешил, наслаждаясь зрелищем гавани близ города Амонисса.

Я люблю нашу пристань. Сердце мое наполняется радостью, когда я вижу отмели, густо усеянные кораблями со всех краев Ойкумены. Я бывал здесь с детства. И уже маленьким ребенком отлично различал легкие, с высоко вздернутыми носами и кормой, суда моего отчима, анакта Астерия; похожие на выброшенных на берег дельфинов остроносые корабли ахейцев и данайцев; подобные тучным коровам ханаанейские торговые суда — с высоко поднятыми над водой носами и кормой и массивными штевнями, отвесно спускающимися к водной глади.

Я умею узнавать приближение бури по легкой пене на волнах. Могу не хуже бывалого морехода поставить парус, убрать или поднять мачту. На руках моих, несмотря на умягчающие масла и гладкую пемзу, наверное, до самой старости не сойдут застарелые мозоли поперек ладоней — отметины весел. Я горжусь ими не меньше, чем следами, которые оставили ежедневные упражнения с мечом и копьем.

Душа моя радуется и ликует, когда я вижу разноголосую толпу в удобной гавани близ города Амонисса. Выросший на Крите, я с детства привык внимать не только языку здешнего народа. Мать моя, ханаанеянка, часто пела своим детям песни далекой родины, а отец, царственный тучегонитель Зевс, бог ахейцев, обучал сыновей языку народа, которому он покровительствовал. Во дворце жили не только уроженцы Крита. Я слышал речи египтянок, жительниц Баб-или [24] аб-или — Врата бога — Вавилон. и далекой Нубии — служанок моей матери, и чуткое детское ухо легко схватывало чужие слова. Никто не помнит, на каком из наречий я заговорил раньше — критском, ахейском или финикийском. Есть ли в Ойкумене такой народ, чей язык мне совершенно непонятен? Если да, то его сыны никогда не приводили свои корабли к берегам Крита.

Многоязычный шум гавани для меня не сливается в единый гул, подобный гудению потревоженного пчелиного роя. Я понимаю, о чем говорят остробородые ханаанеяне — соплеменники моей матери, подобные лисицам в своих туниках из рыжей шерсти — хитрые торговцы, бесстрашные и умелые мореходы; о чем сокрушаются пленники, привезенные из дальних земель; я слышу, как восхищаются обилием кораблей ахейцы, чьи рыжие и русые волосы сродни меди и золоту.

В груди моей поселяется восторг, когда я вижу изобилие товаров, прибывающих на Крит. Я люблю провожать корабли отчима моего, груженые лесом, амфорами с критским вином, тюками с искусными изделиями дворцовых мастеров —: золотыми украшениями, тончайшими вазами из глины, покрытыми росписью, полными очарования чеканными сосудами.

Мне становится тепло, как от выпитого вина, когда я вижу военные корабли критян и смуглых, мускулистых воинов с медными мечами и копьями, ровными рядами идущих к ним. Сколько раз я водил их к островам Киклад, сколько подстерегал в засаде суда морских разбойников, осаждал прибрежные ахейские города, покоряя новые земли, умножая мощь и величие царства анакта Астерия!

Насмешливый голос Сарпедона прервал мои мысли.

— Знаешь, почему ты никогда не торопишься покинуть колесницу? Так ты хотя бы изредка бываешь выше меня.

— Тебе приятно сознавать, что ты хоть в чем-то меня превосходишь? — со смехом отозвался я, спрыгивая на землю и по-хозяйски неспешно направляясь к морю. Легконогий Сарпедон последовал за мной. На почтительном расстоянии от нас шли трое воинов. Не столько телохранители — ни я, ни, тем более, общий любимец Сарпедон ничего не боялись на своей земле — сколько просто обычная малая свита, положенная особам царского рода. Они сопровождали царевичей повсюду.

Мимо нас прогнали вереницу рабов. Это были жители далекой Асии. В основном женщины, несколько мужчин, дети — все измотанные качкой, понурые. И среди них — исполин, ростом чуть ли не более четырех локтей.

Редко попадаются такие среди мужей. Предания говорят, до нашего поколения на земле жили гиганты, грубые и сильные, яростные, как животные. Если это правда, то пленник был одним из них.

Взгляд пойманного дикого зверя из-под свалявшихся в войлок курчавых волос, мохнатая грудь, подобная равнине, густо поросшей кедровым лесом, бычьи мускулы, широченная спина со вздутыми следами бичей, два свежих шрама — поперек лица и через всю грудь. Не надо ни о чем расспрашивать страдальца, чтобы узнать его злую судьбу. Без сомнения — воин. Был тяжело ранен, попал в плен и теперь никак не может принять позорный жребий рабства.

— Воистину, сын Ареса! — восхищенно прошептал я и окликнул двух сонных ханаанеян-стражников:. — Кто хозяин этих рабов?