Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Нет, — нахмурился я. — Я намеренно решил свести вас. И кстати, устроить попойку на славу, которая, полагаю, приведет к драке.

Он недоуменно поднял бровь. Я пояснил:

— Часто хорошая драка кладет начало долгой дружбе.

— Полагаюсь на твою мудрость, Минос, ибо не раз замечал я, что твоё знание сердец человеческих превосходит разумение любого из мужей, мне известных. Не лжёт молва: сами боги обучали тебя таинству знания людских душ!

И все же в голосе его слышалось сомнение.

Я успокаивающе похлопал его по руке:

— Верю, боги помогут мне.

В покои вошел мой брадобрей. Я опять опустился в кресло, и он принялся поправлять растрепавшуюся на ветру прическу, потекшую краску на глазах.

— Да хранят тебя боги с Олимпа, Минос, — произнес Вадунар. — И пусть ничто не омрачит твою радость сегодня!

Я печально улыбнулся:

— Радость!!! Если бы ты знал, как я устал за эти месяцы! Кажется, что я постарел на добрый десяток лет!

Вадунар дружески улыбнулся:

— Так стряхни груз забот и хоть раз, Минос, повеселись с нами, как сердце твое желает. Право, царь, я не могу понять тебя. Почему ты на пирушках всегда сидишь, как покойник, случайно забредший на свадьбу? Готов простить все обиды твоим варварам, если они научили тебя пить!

Я рассмеялся и покачал головой: мать меня с детства учила, что царь должен быть всегда непогрешим и величественен перед лицом своих подданных. Я прекрасно знал, что делает со мной вино, и потому стремился сохранять умеренность во всем. Тем не менее, простые и грубые пирушки воинов я любил страстно. Мне нравилось наблюдать за ними. Пирующий промах — не менее прекрасное зрелище, чем идущий на бой перед лицом царя или одержимый радостью битвы.

Тем временем раб закончил возиться с моей прической, и мы с Вадунаром направились в пиршественную залу.

…Увидев её убранство, я едва не споткнулся и остановился на пороге. Стены обширной палаты были увешаны оружием, у колонн в подставках высились ряды копий. Это выглядело бы великолепно, если бы я не был уверен, что сегодня без драки не обойдется.

— Что это значит? — прошептал я Вадунару.

— Ты велел убрать залу к пиру понаряднее, царь, — произнес тот, встревожено покусывая губу. — Наверно, твои варвары постарались. Эх…

Тревога сжала моё сердце, но все равно поздно что-либо менять. Прошел за свой стол. Окинул взглядом собравшихся. Варвары сидели ближе к выходу, промахи — подле меня. Всё правильно. Никто не собирался унижать моих старых воинов и возвышать иноземцев. Подняв чашу, я начал пир, возгласив:

— Владыка Зевс, божественный отец, услышь молитву мою, прими благодарность за завершение начатого во славу твою дела! Пошли процветание царству моему, укрепи сердца воинов моих и пошли им победы во всех делах, которые предстоят!

Плеснул вино на землю. Все последовали моему примеру, после чего рабы внесли жареное на вертелах бычье мясо и разделили его между всеми. Гости принялись за угощение. Заиграла музыка. На середину зала выскочили акробаты — стройные мальчики — и стали ловко изгибаться и подбрасывать в воздух кожаные мячики. Пирующие мало обращали на них внимание и держались скованно, бросая на варваров недружелюбные взгляды. Те, глухо ворча, не оставались в долгу. Я приказал виночерпиям живее обносить всех кубками. А когда разговоры стали громче, подал знак распорядителю пира. Тот поклонился и исчез.

Стройная вереница обольстительных танцовщиц, раскачивая пышными бедрами, изгибаясь в такт музыке, пошла вдоль столов, бросая на мужчин призывные взгляды. Музыка убыстрялась, а движения девушек становились все сладострастнее и откровеннее. Пирующие забыли обо всем, уставившись на прелестниц. Поднялся одобрительный гул. Воины принялись манить к себе девушек, те дразнили их, притворно сопротивляясь. К делившим за столом со мной трапезу гепетам-военачальникам подсели очаровательные юные рабыни. Я снова оказался в одиночестве: что делать, я проклят — и теперь ласки мои смертельно опасны. Мне осталось только поудобнее устроиться в кресле и, потягивая сильно разбавленное вино, любоваться чужой радостью.

Вскоре в зале стало шумно и весело. Пирующие хохотали над карликами, развлекавшими гостей непристойной пантомимой, лапали уже порядком захмелевших девушек, возглашали здравицы, славя богов Крита и чужеземных. Я нашел взглядом Итти-Нергала. Тот, разгоряченный, раскрасневшийся, тискал пышнотелую рабыню. Она визгливо хохотала, обвивая руками его бычью шею. Он гладил ее бедра, и лапища кассита почти полностью вмещала ее обширный зад. Эти руки были жестки, как щит из десяти воловьих кож, и способны переломить хребет быку. Итти-Нергал был воплощением мужской, грубой мощи. Как, должно быть, сладостны его ласки…

— Ты сделал мне больно, мерзкий варвар! — пронзительно взвизгнула какая-то женщина и, вывернувшись из объятий аморея Табии, с размаху ударила его чашей. Он вцепился в руку танцовщицы, рванул её на себя. Она упала на стол и завизжала.

— Отпусти её, отродье собаки и свиньи! Или, клянусь Посейдоном, ты не досчитаешься многих зубов в своем поганом рту! — один из моих промахов, Синит из Амонисса, подлетел к варвару и с разбега пнул его в зад.

Тот ткнулся было носом в стол, но вовремя выставил вперед руки и, взревев, как раненый лев, вскочил и бросился на обидчика. Промахи кинулись им на помощь, и в одно мгновение закипела драка. Залу наполнили проклятия, яростное рычание, визг перепуганных женщин. Но, к моей радости, об оружии на стенах никто не вспоминал. Гепеты позабыли о своих девушках и принялись орать и стучать по столу кулаками, подбадривая участников схватки.

— Пересчитайте им ребра! — вопил Айтиоквс, сын Огига. — Выдерите их бороды!

— Не уступай, критяне! — вторил ему Вадунар и оглушительно свистел, как на охоте. — Царь смотрит на вас! Покажите, что вы лучше его иноземных собак!

Дерущиеся молотили друг друга кулаками, в ход пошли кубки, обглоданные кости, кувшины для омовения рук. Итти-Нергалом и вовсе овладел его неистовый бог. Кассит метался в толпе, нанося чудовищные удары своими, подобными молоту Гефеста, кулачищами и восторженно пел на гортанном языке о победе древнего бога Мардука над чудовищем Тиамат:

Лицо его было озарено счастливой улыбкой, глаза сияли. Ни обильные угощением пиры, ни женская любовь не доставляли ему подобного наслаждения. Боевое неистовство опьяняло его сильнее неразбавленного вина.