Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Басилевс Лаодок вышел встречать мои корабли. Я издалека разглядел его на берегу — все такого же пухлого, круглоголового, с длинными кудрявыми волосами, заметно поредевшими за последний Великий год, но, как всегда, нарядного и ухоженного. С ним была большая свита. На улицах нас ждала толпа, и путь критян был устлан цветами.

На крыльце дворца гостей ждала уже немолодая царица Анафы Ипатия во главе многочисленных дочерей, невесток и внучек. Лаодок считал, что не стоит рассеивать многочисленное потомство по окрестным островам. И если сыновья его охотно брали в жены соседских царевен, то дочери оставались во дворце отца, выданные замуж за гепетов басилевса. Сейчас я невольно отвел взгляд в сторону. Больно видеть чужих детей, когда твой любимый сын отправился к Аиду. Тем не менее, у меня хватило сил лучезарно улыбаться в ответ на сияющие улыбки хозяев и произнести слова пожеланий благосклонности Гестии этому гостеприимному дому.

— Все готово для того, чтобы ты, богоравный анакт Крита Минос, сын Зевса, мог отдохнуть от трудов долгого пути, — приветливо произнес Лаодок, почтительно склоняясь передо мной, когда я поднимался по ступеням его дворца. — Все готово для пира. Войди в мое скромное жилище, подкрепи свои силы пищей, возвесели истерзанное сердце вином. Пусть сегодня отступят от тебя все заботы, божественный! Позволь мне насладиться великой радостью: ты вошел в мой дом, скиптродержец, ты стал моим гостем!

Лаодок щедро расточал любезности и, должно быть, готовился торговаться, как ханаанский купец.

— Благодарю тебя за заботу, — не уступал я ему в притворстве.

Мы миновали портик, расписанный изображениями праздничных процессий, — так же, как в Лабиринте на Крите. Катрей, помнится, любил злословить по поводу роскошества дворцов северных государей, где небывалая пышность соседствует с простотой нравов, и в расписанных искусными художниками мегаронах валяются шкуры животных, забитых для пира, источая кровяную вонь и собирая тучи мух. Менетий, отец Лаодока, эти насмешки запомнил. В его дворце я никогда не видел подобного беспорядка. Невольно вспомнил, как жадно выпрашивал он у меня искусных художников и щедро платил за вазы, треножники, кресла, ложа и тканые покрывала. Лаодок тоже охотно скупал дорогие вещи, стремясь потягаться, разумеется, не с хозяином Лабиринта, но с богатейшими из моих гепетов. Он обычно охотно показывал мне свои новые сокровища. И сейчас я поинтересовался, что же появилось во дворце за последнее девятилетие?

— О, мой возлюбленный анакт! — воскликнул Лаодок, горестно возводя большие круглые глаза. — Поверь мне, я далеко не так богат, как в прошедший великий год. И сейчас, садясь за стол, ты увидишь: я еще могу порадовать своих гостей дарами щедрой Амфитриты. Рыба по-прежнему идет косяками в сети моих ловцов, но вот стада оскудели. Что же до Деметры, то она, видно, гневается на меня не на шутку. Сколь ни приносил я могучей дочери Кроноса щедрых жертв, урожаи на моем острове год от года хуже. Да не сочти вынужденную скудость моего стола знаком негостеприимства!

О, негостеприимным дом Лаодока никогда не был! Обычно я в нем не задерживался без особой нужды. Меня утомляла постоянная угодливая суета, пышные пиры, подобострастие хозяина и его подданных.

Вот и сейчас… Омывшись, чтобы очистить себя от злых духов, которые волей или неволей преследуют путника, мы прошли в пиршественный зал. Стены отмыты, гирлянды цветов увивают колонны, люди наряжены, но куда скромнее, чем девятилетие назад. И я невольно отметил, как мастерски Лаодок выставлял напоказ свою тщательно скрываемую бедность. Старые скатерти (конечно же, не на столе, за которым воссядет басилевс и его богоравный гость!), треножники, тщательно отчищенные, но явно многократно побывавшие в огне. Никакой новой утвари.

Две старшие внучки Лаодока, прелестные, как молодые овечки, подбежали ко мне, едва я сел в кресло, застеленное вышитой золотом пурпурной тканью (судя по всему, роскошный покров куплен был еще отцом Лаодока). Одна увенчала мою голову венком из мирта, щедро украшенного лентами, вторая подала каменный кубок — старинный, какие делали на Крите еще до моего воцарения, наполненный ароматным вином. Лаодок тем временем распорядился ставить угощение на столы. Вопреки извинениям басилевса, оно вовсе не было скудным, но я действительно увидел больше рыбы и осьминогов, чем мяса или хлеба. Впрочем, приготовлено все было отменно, и гости не могли упрекнуть хозяина в том, что вынуждены были подняться из-за столов голодными.

Сначала пирующие ели в полном молчании, как это было принято у выходцев с севера, но вскоре вкусное угощение, вино и появившиеся флейтистки развеселили их сердца, обширная зала мегарона наполнилась голосами пирующих. К Лаодоку подбежал мальчик лет пяти, пухлый, румяный, кудрявый. По-хозяйски забрался на колени басилевса. Я невольно улыбнулся: когда Лаодок появился в Лабиринте, он едва ли был старше. И выглядел так же. Басилевс поймал мой взгляд, рассмеялся, ласково погладил ребенка по голове, отщипнул жир от своего куска мяса и протянул малышу.

— А ведь я мальчишкой любил забираться на твои колени, мой богоравный анакт, и выпрашивал у тебя лакомства, — произнес он.

Я опустил ресницы. Никто не просил Лаодока говорить эти слова. А я теперь знал, как надо начать торговаться с ним.

— Да, Лаодок, сын Менетия. Я многое помню.

— Сколько времени прошло с той поры! — вздохнул басилевс, сморщив в улыбке курносое румяное личико старого лакомки. — Посмотри на меня. Я уже старик. Сейчас настало время, когда мои собственные внуки во время трапез выпрашивают у своего деда ароматный жир и сладкое вино.

Я с готовностью кивнул. Да, гостеприимный хозяин, да! Говори, говори, что мне нужно!

— Боги благосклонны к тебе. Они подарили тебе, добросердечный Лаодок, множество сыновей и дочерей. И, благодарение Олимпийцам, ни одного из них не сразила смерть. Я же недавно потерял сына. Молодого, прекрасного, полного сил. И не стрела Аполлона сразила его, не тяжкая болезнь. Подлый убийца пресек нить его жизни. Ты ведь помнишь Андрогея?

Лаодок опечаленно кивнул. Может, ему и было досадно, что я испортил его пиршество своими сетованиями, но мне — все равно.

— Весть о твоем горе достигла и моих ушей, великий анакт. И я опечалился всем сердцем и, поверь мне, зарыдал. Ибо помню, что ты и нас, детей других отцов, любил, как собственных. Что же говорить о плоде твоих чресл? И едва услышал я о постигшей тебя беде, как велел принести в жертву ягнят и молил Дике-божественную справедливость, чтобы ее тяжкий молот обрушился на убийц твоего сына!

По его щекам побежали слезы. Искренние, конечно. Уж больно поспешно он смахнул их и улыбнулся виновато. Я кивнул, поддерживая его.