Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Да, басилевс Лаодок, сын Менетия, да. Я тронут, что спустя столько лет ты помнишь то добро, которое я сделал тебе, когда ты в юности жил в моем дворце. И боль в сердце смягчается, когда я вижу, сколь искренне соболезнуешь ты моему горю. И я не сомневаюсь, что жертва твоя была принята богами благосклонно. Но молот Дике вздымается и опускается руками смертных. Мало молить богов о наказании преступника. Сейчас я собираю войско для того, чтобы наказать Эгея, злобного мужеубийцу, так, как он этого заслуживает!

Я выжидающе посмотрел на владыку Анафы. Тот невозмутимо склонил голову.

— Да, анакт, истину ты говоришь! Нет большего долга, чем отомстить за безвинно пролитую кровь! Ибо, помня богоравного сына твоего, Андрогея, подобного сребролукому Аполлону, я не могу представить, чтобы столь благородный муж совершил бы нечто, принудившее Эгея ответить на его дела убийством. И я полагаю, что ты пришел звать меня присоединиться к войску твоему и отомстить за благородного Андрогея.

Я пристально смотрел на своего собеседника. Он говорил с воодушевлением, горячо, страстно. Неужели мне не придется хитрить?

— Да, это так. Царство твое изобильно, Лаодок, сын Менетия, и воины не утратили доблести своих дедов, что явились на эту землю.

Басилевс Анафы горестно вздохнул и всплеснул руками:

— О, если бы это было так, могучий анакт Минос! О, если бы это было так! Но разве я не говорил тебе, что вот уже восьмой год злой рок преследует мою землю?!

Я недобро усмехнулся. Что же, Лаодок, ты сам виноват.

— Да, мне доносили об этом, басилевс Анафы. И я сокрушался о постигнувшей тебя беде и вопрошал богов: «За что моему верному Лаодоку такая напасть?». Уж не за то ли, что он лжет своему анакту, который долгие годы был ему вместо отца?

Я едва сдерживал ярость, и голос мой уподобился мурлыканью кошки, которая схватила добычу и играет с ней. Ему ли, выросшему подле меня, не знать, сколь это недобрый знак. Лаодок, тем не менее, ничуть не оробел.

— Я не лгу, господин мой! — негромко воскликнул он с выражением такой неподдельной честности, что я на миг усомнился: а может, дело и вправду в дурных урожаях?

— Я знаю тебя, Лаодок, с того времени, как минуло седьмое лето с твоего рождения! — все с той же радушной улыбкой промурлыкал я. — Я помню тебя с той поры, когда ты таскал с моего блюда лакомые кусочки и при этом смотрел на меня таким же честным взглядом. Похоже, ты и сейчас не потерял охоты к подобным занятиям.

Вопреки ожиданиям, Лаодок не смутился.

— Твой гнев огорчает мою печень, и сердце мое плачет, когда ты винишь меня, о, анакт, в том, чего я не совершал!!! — воскликнул он, вскидывая поредевшие бровки, словно я сказал ему что-то невероятное (ну да, придворные смотрят, хоть и не слышат нашей беседы). — Чем я могу доказать тебе свою искренность? Свою верность?

— Дай корабли, — твердо бросил я. — Корабли, оснащенные для боя, и на каждом — по пять десятков воинов.

— О, анакт! Ты сам знаешь, что значит заботиться о благополучии своего народа!!! — тихо воскликнул он, округляя глаза. — Корабли!!!

— У тебя их было не менее трех десятков, — продолжил я, поигрывая ожерельем.

— Да простит меня мой богоравный повелитель! — Лаодок заставил себя улыбнуться. Но глаза его бегали, как хорьки, пойманные в ловушку. — Беды, что постигли его собственное царство, так велики, что он перестал видеть, что творится на других островах! Да, три десятка кораблей были у меня — в прошлом девятилетии! Но сколько воды утекло с той поры!!! Из тех кораблей осталась едва ли половина, остальные требуется оснастить заново! А воины?! Даже если я поставлю пятнадцать судов, то это значит, более семи сотен землепашцев покинут свои поля и виноградники. А сколько не вернется назад? У меня мало таких воинов, которые не ведают ничего, кроме войны. Ты ведь знаешь, я не большой любитель до забав Ареса, и пока твои суда бороздят море, я мог не заботиться о своих воинах. Да, может, я и поступил недозволительно беспечно, но…

Кажется, еще немного, и он начнет метаться по мегарону, заламывая руки, словно деревенская баба, что норовит разжалобить сборщика податей. Что же, я знаю эти уловки.

Вот только душа моя, источенная болезнями, оказалась не крепче трухлявого дерева. Я почувствовал, что снова в груди не остается сил, чтобы спорить с ним и торговаться, что все, чего я сейчас желаю — это махнуть рукой, забраться в палатку на своем корабле и, натянув на голову плащ, лежать, как во дни болезни, подобно душе, испившей воду из Леты. А еще захотелось заткнуть пасть этого хитрого старика, ударить его прямо промеж честных глаз, проникновенно смотрящих в мое сердце. Я невольно стиснул пальцы, боясь, что не справлюсь со своей ненужной и неуместной яростью.

«Прочь, Ате, прочь! Я не дам тебе погубить себя!» — воскликнул я про себя и решил больше не тянуть.

— Перестань, Лаодок, ты не баба, чтобы терзать свои щеки ногтями и вопить в голос! — произнес я, стараясь говорить как можно тише и придавая лицу невозмутимо-приветливое выражение. Но Лаодок впервые за весь разговор посмотрел на меня с опаской и замолчал.

— Если ты не хочешь нести тяготы службы кровью — то заплати мне то, что ты должен за восемь лет. И я не стану обременять тебя снаряжением кораблей!

— О, благая матерь Деметра!!! — прошептал Лаодок.

— Так выбирай, — настаивал я. — Или мы приходим и забираем то, что ты должен нам за восемь лет, или ты снаряжаешь войско — и я, так и быть, прощаю тебе неуплаченную дань.

Лаодок замолчал. Должно быть, прикидывал, от чего ему будет большее разорение. Разумеется от того, что я нагряну к нему с бессчетным множеством кораблей и выгребу все подчистую.

— Хорошо, анакт. Я исполню волю твою, хоть она и будет для меня несказанно тяжким бременем. Клянусь Зевсом Лабрисом, да будет так!

Хорошо… Я, разумеется, оставлю на его острове людей, чтобы они помогли ему снарядить корабли и набрать воинов. Мне не нужны бродяги, посаженные в едва держащиеся на воде рыбачьи лодки.

— Я не сомневался, Лаодок, что ты готов служить верой и правдой своему анакту! — улыбнулся я. — Да благословит Деметра твою землю, и пусть добрые урожаи вновь наполнят твою казну, и сокровищница твоя обогатится новыми вещами.

Я поднял кубок и плеснул на пол.

— Да будет услышана моя молитва олимпийскими богами!

И добавил, улыбаясь поверх расписного канфара:

— Ведь мои молитвы не остаются неуслышанными.

Едва на небе взошли Плеяды, и море успокоилось, наше огромное войско двинулось к Истму и Аттике. Но прежде чем начать войну, я попытался склонить на свою сторону басилевса Эака с Эгины. У меня была слабая надежда. Не зря же о нем шла слава великого справедливца. Поручив войска заботам Гортина, сына Радаманта, и Главка, я на «Скорпионе», в сопровождении всего двух судов, двинулся к острову Энопии, или Эгине, как повелел называть ее басилевс Эак, сын Зевса.