Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Накатывает усталость. Та самая, что совсем недавно приковала меня к ложу.

Я явственно ощущаю солоноватый вкус во рту, на пересохших губах, тяжесть в голове и ставшее привычным глухое раздражение от всего вокруг. Как изжога, которая не оставляет меня вот уже несколько месяцев. Мне захотелось дотянуться до медного диска, позвать слуг, приказать им увести мальчишку и позаботиться о нем, а самому поскорее лечь.

А еще хочется неразбавленного вина: чтобы оглушить себя и забыться в глубоком, тяжелом сне. Но сейчас нельзя. Я чувствую, что стоит только начать пить, как всей моей ослабевшей воли не хватит, чтобы остановиться. И потому с самого отплытия с Эгины я пью только чистую воду.

Мермер все плачет. Надо немедля прогнать его! Но сил нет.

Эриннии поднимают свои змеиные головы.

Раздражение захлестывает меня.

Как в забытьи, я стаскиваю с запястья браслет и начинаю раздраженно сжимать его свободой рукой. Грани браслета болезненно впиваются в ладонь.

Наконец Мермер перестает рыдать, всхлипывает все тише и тише и, наконец, успокаивается. Испуганно смотрит на анакта величайшего царства, сидящего на полу. Вот он слабо улыбнулся. Нет, юный Мермер уже не умрет сегодня. Я это чувствую. И, полагаю, никуда не уйдет — побоится. И я уже не кажусь ему таким отвратительным, как совсем недавно. Мне не потребовалось бы особых усилий, чтобы породить в его сердце любовь.

Но сохранить любовь — это великий труд.

И у меня сейчас нет сил для него.

Я лениво поднимаюсь, падаю в кресло и ударяю в медный диск.

Слуга появился немедля.

— Позаботьтесь о юном Мермере. Накормите его. Если он пожелает уйти — пусть идет, нет — поселите его в стане. Мермер может оставаться у меня столько, сколько ему заблагорассудится, — равнодушно сказал я, почувствовал, как рот заливает кислым, и добавил:

— И пусть мне принесут золы.

Раб скользнул по мне почтительно-испуганным взглядом.

— Не велеть ли явится врачевателю, великий анакт?

— Нет, просто пусть принесут золы… Ступайте.

Они вышли, я даже не посмотрел им вслед. Устало бросил на ковер мятый кусок золота, который совсем недавно был моим браслетом. Нехотя поднялся, подошел к ложу и лег на спину, прикрыв глаза локтем. Опять болит в животе. Откуда эта напасть? Едва стоит проголодаться, как начинается эта противная, слабая, раздражающая боль. Вообще-то, она и раньше случалась, но тогда я не обращал на нее внимания. А сейчас она меня просто выводит из себя, как муха, неотступно зудящая над ухом.

Вошел Ганимед с кубком. Я проглотил золу и запил ее водой. Прижал пальцы к губам, стараясь заглушить рвущуюся из утробы отрыжку. Содрогнулся от отвращения к себе.

Ганимед всхлипнул. Я гневно вскинул на него глаза. Слезы его будили в моей груди ярость.

Юноша поспешно отвернулся, пряча слезы. Но грудь его вздымалась неровно, а на мраморно-белых, нежных, как у девушки, щеках багровели некрасивые пятна.

— Что случилось? — устало буркнул я.

Ганимед внезапно кинулся ко мне в ноги и разразился горестным плачем. Но иначе, чем Мермер. Тот напоминал ребенка, рыдающего от боли. Его не заботило больше ничего. Ганимед же мелодично всхлипывал, заламывал руки и возводил на меня прекрасные, затуманенные слезами глаза. Его искаженные страданием черты были по-прежнему красивы. Вот только с неровными пятнами, выступившими от рыданий на тонкой коже, он ничего не мог поделать.

Юный раб быстро освоил искусство, которому на Крите учили с детства всех отпрысков царей, благородных жриц и гепетов. Смех и слезы искажают черты лица, и, коли вовсе нельзя отказаться от них, то следует научиться облагораживать выражения своего горя и радости. Я без ошибки мог определить, лжет ли простолюдин. Но вот со знатными критянами мне не всегда удавалось угадать искренность за искусной маской. Может, горе Ганимеда и было неподдельным, но выражал он его изысканно.

— Ты разлюбил меня, мой божественный, мой несравненный анакт? — восклицал он дрожащим, срывающимся голосом. — Ты решил покинуть меня ради этого мирмидонского варвара, неотесанного деревенщины?! Чем я, твой раб, стал неугоден тебе?

Я болезненно поморщился. В последнее время мне часто бывало не до него, и иногда он осыпал меня упреками. Но раньше я хотя бы находил время выслушать их. Сейчас же я был утомлен и зол, однако следовало утешить моего раба — хотя бы для того, чтобы избавиться от его рыданий!

— Мои враги влили в твои уши клевету на меня! — сверкнул глазами Ганимед, — Я знаю — ни Амфимеду Кимвольскому, ни твоему сыну Главку я не по нраву!!! Чем я не угодил им? Разве я замышлял против тебя? Разве не служил тебе везде, где бы ты ни пожелал?! Или я надоел тебе?

Да будь он проклят! Вышвырнуть его вон! Но я никогда не позволял себе быть грубым с рабами.

— Прекрати, — сухо сказал я. Наверно, стоило сказать мягче, и я тут же расплатился сполна за свою небрежность.

— О, мой богоравный, прекраснейший анакт, не удаляй своего раба прочь от себя, верни мне свою благосклонность… — не унимался Ганимед.

Я не выдержал и, впервые за девять с лишком лет, сдвинув брови, прикрикнул на Ганимеда:

— Пошел вон!

Юноша от удивления лязгнул зубами, на миг испуганно посмотрел на меня. Наверно, в моих глазах было слишком много презрения. Ганимед начал судорожно, с каким-то лающим присвистом, втягивать в себя воздух:

— Ув-ув-ув-ув…

Его мелко затрясло, и я почувствовал запах — отвратительную, липкую, сладковатую вонь. До этого пот Ганимеда никогда не пах так отталкивающе. Глаза у него были злые, колючие, как иголочки. Потом первая оторопь прошла, и Ганимед, оскалившись, завизжал:

— Ты!!! Ты!!! Старый скорпион! Я уйду! Уйду на кухню, в мастерские — куда пошлешь!!! Все лучше, чем изображать перед тобой в постели, что я доволен твоей любовью!!! Да ты и курицу не оставишь довольной!!!

— Прекрати, — попросил я примирительно. Но было уже поздно. Я лишь плеснул масла в огонь его бешенства.

— Прогони!!! Прогони меня прочь!!! Я хотя бы успею найти другого любовника!!! — визжал Ганимед, топая ногами и потрясая кулаками. — Годы уходят! Моя красота уходит! И я так и умру, ни разу не насладившись любовью!!!

Я едва сдержал смех. Хвала вам, боги олимпийские!!! Я еще мог слышать и усмехаться над тем, что верещит эта дворцовая обезьянка! Моя злоба мгновенно улетучилась. А потом я почувствовал, что мне действительно жаль Ганимеда. Он ведь не сын бога. Век его короток. Сколько лет моему рабу? Когда его привезли, он уже не был ребенком. Ему сейчас почти три девятилетия, он — взрослый муж, которому впору иметь жену и собственных сыновей. А Ганимед все еще выглядит незрелым юношей. Я никогда не задумывался, почему. А сейчас вдруг пришло в голову, что, должно быть, целые дни у него уходят на выщипывание бороды и усов, на притирания с ослиным молоком, чтобы кожа не загрубела, и он не может позволить себе хоть раз наесться вдоволь, боясь утратить юношескую хрупкость, и прячется от солнца… Глупец, жалкий глупец.