Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

Каждый раз, когда он выводил против меня своих промахов, на башне появлялись женщины. Я уже знал некоторых по именам. По крайней мере, узнавал царевен — Скиллу, цветущую красотой девушки, созревшей для брачного ложа, всегда нарядную, и совсем юную Ифиною, которая, отправляясь смотреть на кровавые потехи Ареса, не расставалась с куклой. Скилла в последнее время часто появляется на башне в сопровождении нянек. Стоит и рассматривает из-под руки наш стан, вызывая своими дорогими одеждами не слишком лестные для девушки пересуды моих варваров.

— И когда мы обогнули Эгину… Отец?! — Главк осторожно тронул меня за запястье. — Должно быть, я утомил тебя своими речами?

Снова, вот уже который раз, задумавшись, я не слышу собеседника. Старею, наверно. Рассеянность опасна для царя.

Главк понимающе опустил ресницы.

— Я вижу, отец, сердце твое обливается черной желчью. Но отчего? Разве нас преследуют неудачи? Брат мой, Гортин, говорил мне, нет оснований отчаиваться.

— Их нет, — согласился я.

Главк задумчиво смотрел на меня, подыскивая решение. Вдруг просиял, хлопнул в ладоши:

— А впрочем, я, кажется, знаю, как прогнать твою тоску. На Эгине мы взяли много пленных. Среди них есть юноша, который тебе наверняка понравится. Хочешь, я подарю его тебе?

— Зачем? — удивился я. — У меня есть Ганимед…

Главк расхохотался:

— Ну и что? Не спорю, он, должно быть, искусен в любовной игре, но новое сильнее будоражит кровь, чем привычное! Это точно выбьет кислую шерсть из тебя. Все знают: стоит стреле Эрота хоть немного оцарапать твое сердце, молодость возвращается к тебе. В кносском дворце любой ребенок, едва научившийся ходить, скажет, влюблен ты или нет.

Он белозубо рассмеялся, по-собачьи умоляюще заглянул мне в глаза:

— Право, отец, как я сразу не догадался присовокупить его к подаркам для тебя?

Его неуклюжая забота тронула мое сердце. Я расхохотался, обнял Главка, взъерошил его волосы, как в детстве:

— Хорошо, я принимаю твой дар.

Главк радостно хлопнул в ладоши.

— Он понравится тебе, отец. Я уверен.

Едва дар моего сына переступил порог, я понял, почему Главк счел, что он мне понравится: высокий, тоненький, как тростник, по-северному светловолосый и сероглазый. И по годам далеко не дитя, явно миновал пятнадцатую весну. Что же, Главк неплохо знает своего отца — лучше, чем я мог бы ожидать от него. Ему-то на ложе любви нужна была бесстыдная, страстная женщина, способная в краткий срок насытить своими ласками усталого воина и на следующее утро без слез и тоски проводить его в новый поход. Его тоску новая женщина на ложе прогнала бы без особого труда.

Я знаком повелел пленнику приблизиться. Двигался он угловато, неуклюже, как слепой, почти не сгибая в коленях одеревеневшие ноги. Он, конечно, стыдился выказать страх передо мной и изо всех сил сохранял приличную мужчине гордость. Но мне достаточно было раз поймать его затравленный, испуганный взгляд.

Я устало улыбнулся ему:

— Тебе нечего бояться.

Все руки и плечи у него были в синяках и ссадинах. Наверняка, и спина исполосована — не хуже змеиной кожи.

— Как зовут тебя?

— Мермер, великий анакт, — он хотел изобразить спокойствие, но страх исказил голос, его неверный тон резал ухо. И это не только страх. Я был ему отвратителен. Но Мермеру не хватало мужества противиться сильнейшему. Интересно, много ли понадобилось усилий, чтобы сломать его?

— Меня не надо бояться, — повторил я. — Повернись.

Он покорно стал ко мне спиной. Я был разочарован. Похоже, боги не наделили этот дар Главка твердостью и мужеством. Нескольких ударов плетью хватило, чтобы он уже не пытался кусаться.

— За что побили? Хотел бежать? Бросался в драку?

— Нет, анакт, я кричал и бранился, — заливаясь краской стыда, произнес Мермер, поворачиваясь ко мне лицом.

Я протянул к нему руку. Юноша невольно отпрянул, будто от чего-то нечистого, сжался. Да, для ложа этот юноша не годен. Может, Главк и способен распластать девчонку, полную страха и отвращения, но я — нет. Я уже хотел позвать слуг, чтобы они увели Мермера, накормили его и выделили ему постель в своей палатке или на корабле, и вдруг почувствовал, что жить мальчишке осталось недолго. Едва ли он увидит завтрашнее утро.

Мне это дано. Я всегда узнавал, кто из воинов, отправляясь в битву, не вернется обратно. Когда больной и немощный Астерий задыхался, борясь с новым приступом болезни, я твердо знал, что он перенесет его. А в тот вечер, когда отчим почувствовал себя лучше, я попрощался с ним навсегда. Мальчишка был так же близок к смерти, как обреченный воин во время битвы, или старик, заснувший в последний раз.

Беззащитность Мермера тронула меня.

— Сядь, — я кивнул на скамеечку.

Мермер покорно опустился рядом, уставился в землю. Я внимательно посмотрел на него, осторожно взяв рукой за подбородок, заставил поднять голову.

— Думаешь о своем позоре? — тихо спросил я.

Он испуганно глянул на меня, лицо его дернулось, в глазах появились слезы. Он мучительно покраснел. Значит, я угадал. Неважно, что мальчишка промолчал.

— Думаешь, — подтвердил я. — Ты не смог постоять за себя, не смог умереть на поле боя, как подобает достойному мужу.

Мермер закусил губу, всхлипнул. Я верно нащупал, где болит, и без жалости коснулся раны.

— Полагаешь, умереть лучше, чем разделить ложе с отвратительным критским старцем?

Изумление его было настолько велико, что слезы вмиг высохли. Он смотрел на меня, раскрыв рот и судорожно глотая воздух. А все-таки, Главк прав. Я мог бы полюбить Мермера.

В другое время я бы оставил его при себе: выслушал бы рассказы о том, как он жил до плена, как попал в плен. Нашел бы слова утешения. Добился бы его доверия и, постепенно, любви. Сейчас у меня нет сил. Но я могу прогнать от него Танатоса. И я продолжил:

— Так вот, утешься. Ты не нужен мне. Я бы тотчас отпустил тебя на все четыре стороны, если бы не война. Здесь ты будешь в безопасности, Мермер. Хотя, если ты желаешь, можешь уходить. Ты свободен.

Мермер вскочил, уронив скамеечку. Неуверенно, как слепой, сделал пару шагов ко мне, упал наземь и разрыдался.

Я невольно сполз с кресла, сел рядом с ним на пол, погладил по волосам, по спине, вздрагивающей от по-детски безудержных рыданий.

Что я делаю?! Зачем?

Сердце мое подобно пустыне, о которой рассказывал Инпу, безбрежному морю раскаленного песка, в котором никогда не бывает дождя, потому что капли, падающие с неба, высыхают на лету. А этот юный пленник, рыдающий на полу у моих ног, высасывает последние капли воды из солоноватого ручейка, все еще сочащегося в пустыне моего сердца.