Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— Прости, Ганимед… — примирительно произнес я, подходя к нему.

Он поперхнулся визгом, испуганно уставился на меня.

А потом в глазах его появился ужас. Понял, что наговорил мне много лишнего. Такой, как он, не простил бы подобных упреков. Теперь этот дурак боится моей мести.

Что может быть опаснее насмерть перепуганного труса? В животе у меня образовался и дернулся неприятный комок. И я повторил еще раз, от души надеясь, что Ганимед не заметит моего страха:

— Прости меня…

«Он теперь опасен, — думалось мне. — Но что же делать с ним?»

«Хоть бы он умер!» — противно пискнул засевший в животе страх. Я мотнул головой, прогоняя подленькую мысль.

За что наказывать Ганимеда? За его слова? Раб, он всего лишь раб — даже если не обременен работой, может нежиться до полудня в постели и увешивать себя золотыми побрякушками — лишь из-за того, что когда-то я обратил благосклонное внимание на миловидного пленника, а тот, от страха или от отчаяния, впился зубами в протянутую к нему руку анакта Крита. И прокусил мне сердце. Когда-то мне нужно было приручить этого дикого зверька. Но он слишком быстро приручился, усвоил неписанные законы моего дворца и, поняв, чем обязан мне, стал бояться разгневать меня. Если Ганимед — раб, кто виноват в этом? Не я ли?

— Ты прости, анакт. Ате овладела мной… — залепетал Ганимед.

«Оставить при себе? Сейчас он будет осторожнее… и у тебя на глазах… — подсказал рассудок. — Ты ведь знаешь, сколько известно ему о тебе. Сколько бы ты сам дал за такого соглядатая?»

Я был готов помириться с ним. Но Ганимед, почуяв, что я не гневаюсь, бросился мне в ноги, желая показать, что раскаивается до самых глубин сердца. И это было так по-рабски! Тошнота снова подступила к горлу. Любил ли я его когда-нибудь? Если и да, то совсем недолго. Потом жалел раба. Потакал его желаниям, угождал мелким капризам, задаривал всяческими дорогими безделушками. Он считал, что я люблю его. А сейчас и на эти подачки сил нет.

«Ему надо дать свободу и определить туда, где он сможет жить в роскоши и почете. Он будет доволен, — эта мысль показалась мне наиболее разумной. Ганимед не был лишен чувства благодарности. — В храм. Или в святилище, на Дикту. Нет, лучше в то, что ближе к Кноссу, на горе, похожей с моря на профиль бородатого мужа».

— Да, верю. Но ведь ты прав. Твои годы уходят… Я отпущу тебя на волю.

Ганимед побелел, и глаза его расширились. Он уже не мог играть и притворяться. Взвыв от отчаяния, он с новой страстью принялся целовать мои ноги.

— Не гневайся, мой богоравный, мой возлюбленный Минос! Я сказал неправду тебе!!! Ате вложила в мою грудь эти слова! Ярость рождала на языке то, чего никогда не было в помыслах! Не прогоняй меня от себя!!!

Ганимед разрыдался. На этот раз — без всякого лицедейства. Вот только, в отличие от Мермера, он не вызвал у меня сочувствия.

— Ты сказал правду, — ответил я, из последних сил придавая своему голосу теплоту и мягкость. — Но в том, что я состарился, нет твоей вины. У меня нет оснований гневаться на тебя. Наоборот! Твоя верная служба достойна награды. Я не беру своих слов обратно. Ты больше не раб. Но как ты подумал, что я могу вышвырнуть тебя из дворца — после того, как ты верой и правдой служил мне столько лет?

Ганимед тотчас умерил рыдания, поднял на меня залитое слезами лицо.

— Думаю, тебе не стоит возвращаться в Трою, — продолжал я. — Вряд ли кто-то из твоих сородичей будет рад увидеть тебя. Я посвящу тебя Зевсу, моему божественному отцу.

Ганимед затаил дыхание. Не то понял, что в его лапки попал жирный кусок, не то ждал, что я нанесу предательский удар, тотчас забрав его и лишь подразнив грядущим благополучием.

— Ты войдешь в храм Зевса не как раб, но как жрец.

Ганимед медленно выдохнул, стараясь делать это как можно более бесшумно. Он еще боялся поверить в свое счастье.

— Все то, чем владел ты, живя при мне, отныне принадлежит тебе. И далее я не забуду о тебе. Я сказал.

Юноша уже настолько совладал с собой, что смог приглушить облегченный вздох. О подобной милости он и мечтать не мог.

— О, Минос, — в голосе Ганимеда звучало столько признательности, что я, боясь сорваться снова, поспешил позвать воина, стоявшего у шатра, и распорядиться:

— Доблестный Бэлубалит! Скажи, что я повелел собрать три таланта золотом, десяток пифосов зерна, да по десятку амфор с вином и оливковым маслом. Все это надлежит отправить в святилище Зевса, моего божественного отца, что на горе под Кноссом. Ты сам соберешь отряд, который повезет дары. С тобой поедет Ганимед, сын Троса, которому я сегодня даровал свободу и который отныне — жрец отца моего. Пусть примут его с честью, достойной его царственного родителя. Пусть возносит он молитвы, чтобы боги даровали Кноссу победу над Нисой и Афинами.

Да будут прокляты эти дождь и ветер! В одну из таких ночей нисийцы обязательно подберутся к моему стану незамеченными. И даже самый бдительный страж не увидит врага, крадущегося к нему в этой тьме, подобной тьме первозданного Хаоса!!!

Кутаясь в теплый плащ, я слушал, как бесится холодный ветер за полотнищами моего шатра. До зимы уже недалеко. Скоро мы встретим под стенами Нисы шестое новолуние. А город как стоял, так и стоит — как заговоренный! Сколько раз, сходясь с войсками Ниса, мы обращали их в бегство! Но ворваться в ворота ни разу нам не удавалось.

Я заворочался на ложе. Главк, вернувшийся из очередного набега и сейчас деливший со мной кров, поднял от подушки всклокоченную голову, посмотрел на меня.

— Уже утро, отец? — хриплым спросонья голосом спросил он.

— И первой трети ночи не миновало, — успокоительно отозвался я. — Я потревожил твой сон?

— Полно, отец, — Главк сел, от души зевнул и потянулся. — Если я хочу спать, то меня не разбудит и пение пьяных лестригонов.

Мы рассмеялись. Сын рывком поднялся, подошел ко мне, положил на плечо тяжелую руку.

— А вот отчего ты не спишь?

— Мне нужно совсем мало времени для подкрепления сил сном, — грустно улыбнулся я. — А уж если одолевают думы…

— О городе?

— И о том, что впереди осада Афин.

Главк поморщился и бросил в сердцах:

— Был бы город! Ниса — не Илион, не Микены и не Афины. Это колдовство какое-то! Невольно начинаешь думать, что на голове у Ниса растет золотой волос, о котором болтают люди. Отец, ну отчего ты, подкупивший половину придворных у всех басилевсов Ойкумены, обошел вниманием брадобрея Ниса? Он бы выдернул у него этот злосчастный волос — и Ниса пала бы к нашим ногам.

— Только на это и остается надеяться! — невесело хохотнув, буркнул я. — Давай спать, Главк.