Татьяна Назаренко - Минос, царь Крита

— И если мольбы мои будут услышаны, то я вернусь на Крит до того, как жители моего царства будут праздновать приход весны. В этот год мне надлежит идти в Диктейские пещеры, и я свято уверен, что к той поре я смогу возблагодарить своего божественного отца за милость и дарованную нам победу над Афинами.

Гортин почтительно склонился — кажется, пряча горькую усмешку. Но я и сам произнес эти слова с сердцем, исполненным желчной горечи.

— Твоя мудрость, о, анакт, известна, как известно и то, что ни одна из твоих молитв не остается неуслышанной. Я надеюсь, что и сейчас боги вложили эти речи в твою грудь. Да вознаградит тебя анакт богов за веру и верность ему!

Я усмехнулся про себя, но лишь подтверждающее склонил голову и богобоязненно возвел глаза горе.

— Теперь слушайте мой приказ. Я удалюсь от дел, чтобы молить Кронида о милости, мои мудрые и благородные лавагеты. И на то время, покуда я буду отсутствовать, вы распоряжайтесь моим войском. Я верю вам. И, коли боги не будут ко мне благосклонны, то утешимся тем, что довольно разорили мятежные земли. Ты, Главк, оповести: вечером мы остановимся на Саламине. А также позаботься, чтобы ко мне явился Нергал-иддин. Я сказал. Ступайте же.

Главк и Гортин почтительно склонили головы и выбрались из палатки. Почти тотчас ко мне вошел Итти-Нергал.

— Твой раб готов выслушать волю божественного анакта.

Я знаком приказал ему сесть, плотнее задернул полог и, пристально глядя в преданно-собачьи глаза кассита, произнес на его родном наречии:

— Никому, кроме тебя, мой верный воин, я не могу доверить своих мыслей. И сохрани мои слова в сердце, как в могиле. Мы остановимся на ночь на пустынном берегу острова Саламин. К тому времени, как окончательно стемнеет, ты приготовишь вязанку дров, масла, вина, меда и муки, двух ягнят, черных, без единого пятнышка. Мне нужно совершить жертвоприношение богам. И мы отправимся из лагеря затемно — тайно, вдвоем…

По мере того, как я говорил, на лице Итти-Нергала появлялось изумленноиспуганное выражение. Он несколько раз хотел перебить меня, но я поднимал руку, заставляя его замолкнуть. Наконец я закончил, и Итти-Нергал, не скрывая испуга, спросил:

— О, великий, неужели ты собираешься воззвать к тому, кто принимает души умерших?

— Ты это говоришь, Итти-Нергал-балату. Я намерен обратиться к тому, кто сродни моему отцу, — кивнул я. — И сохрани доверенное тебе в тайне!

Итти-Нергал озабоченно посмотрел на меня, поскреб щеку, а потом прогудел:

— Дозволь взять с собой хотя бы еще двух человек, анакт.

— Аид, к которому я буду воссылать свои молитвы этой ночью — нелюдимый бог, Нергал-иддин. Мне ни к чему толпа.

Итти-Нергал покачал головой.

— Ты стал отчаян до безрассудства, царь. Осторожность приличествует мудрому мужу. Я не столь юн, чтобы спутать рассудительность и трусость. Ты тоже, анакт. Но ты поступаешь как неопытный юнец, не видящий опасности. Или как человек, которому опротивела жизнь.

— Не подобна ли моя жизнь семени, которое уже проросло? — возразил я. — Разве не сделал я всего, что должен был, в этом мире?

— Да будет воля твоя, — произнес Итти-Нергал, и я заметил, что он подозрительно потягивает носом: проверяет, не пьян ли я. Его подозрения не то чтобы убедили, скорее, растрогали меня.

— Хорошо, — сказал я. — Мы пойдем не одни. Ты и еще двое будут беречь меня. Возьми своих сыновей, Син-или и Римута. Они столь же отважны и верны, как ты, Нергал-иддин.

— Ты неизмеримо добр, анакт, ко мне и моим детям, — Итти-Нергал наклонил голову. По лицу его легко читалось, что он не согласен со мной по-прежнему, но спорить не решается. — Ибо нет для меня большей награды, богоравный, чем твое доверие. Поверь, жизнь наша принадлежит тебе, и мы будем служить своему анакту, доколе есть в нашей груди дыхание.

— И даже за гробом, Нергал-иддин, — пошутил я. — Знаю, что и в смерти ты не оставишь меня.

— Никому не дано знать, что будет с нами после смерти, — серьезно ответил кассит. — Но, коли дано мне будет выбрать, то я без раздумья последую за тобой, божественный.

Я положил руку на плечо Нергал-иддина.

— Да будет так. Ступай же и позаботься, чтобы у меня было все необходимое для жертвоприношения. А теперь оставь меня. Я должен отдохнуть немного, ночью мне предстоит немалый труд.

Едва Нергал-иддин вышел, я лег на постель, но в голове моей теснились мысли. И я, чтобы прогнать их, заставил себя сосредоточиться на песне гребцов, плеске весел и мерном покачивании корабля. Сначала это было трудно, но потом я провалился в сон. Мне грезилось, что я сижу в большой ванне, губкой смываю с себя грязь, и вода постепенно становится кровавой. Мне не страшно, но омерзительно до боли в животе. И на душе… пусто. С этим чувством я и проснулся, ничуть не освеженный сном.

Был ли в моей жизни вечер длиннее, чем этот? Когда золотая колесница Гелиоса поворотила к дому, заливая все окрестности густым медовым светом, мои корабли пристали к берегам Саламина. Я ненадолго вышел на борт, оглядывая берег. Ни следа человеческого жилища. Зато близко виднелись поросшие густым лесом горы, и я решил, что там найдется хорошее место для моления Аиду.

Мои спутники сошли на берег, и, спустя некоторое время, я почувствовал запах готовящейся пищи. Потом Мос Микенец принес мне поесть. Голод напоминал о себе только нудной болью в животе, но я заставил себя подкрепиться жаренным мясом. Проглотил его, почти не чувствуя вкуса.

Когда совсем стемнело, Итти-Нергал с поклоном вошел в мою палатку и замер, ссутулившись.

— Все ли готово для жертвоприношения, Итти-Нергал? — сухо вопросил я.

— Да, анакт Минос, — почтительно склонился он.

Не медля, я покинул палатку. Тьма уже сошла на землю, и воины, сидевшие у костров, почти все улеглись. Над лагерем висела тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием и храпом спящих, потрескиванием углей в кострах, редкими перекличками стражи и шелестом ветвей деревьев под порывами ветра, налетавшего с моря. Итти-Нергал и сыновья его следовали за мной, возвышаясь в темноте, как скалы. Только наконечники их копий посверкивали в лунном свете, да белки глаз напряженно блестели в темноте. Нергал-иддин нес тяжелый мешок, в котором изредка негромко побрякивали сосуды с вином, водой и медом. Старший его сын, Римут, тащил вязанку дров, а младший, Син-или, — черных, как ночь, ярочку и молодого барашка. Мы направились в сторону леса, покрывавшего склоны ближайшей к лагерю горы.

Я точно не знал, куда мы идем. У владыки Аида нет алтарей и излюбленных мест. Наверное, подошло бы кладбище или хотя бы одинокая могила. Но где их найти на незнакомом мне острове? Я шел, доверившись своему сердцу, не размышляя. В конце-концов, мой отец — бог смерти.