Юрий Трусов - Золотые эполеты

— Нашел же, где бабу сыскивать. Скачи, казаче, лучше прямо в город, да прямо на базар. Их там — пропасть.

От таких шутников Кондрат, с досады пришпорив коня, отскакивал, а те вслед ему осудительно качали головами:

— Малахольный. Еще молоденький парень, а уже, смотри, гуляка блудливый, не иначе…

Наконец, проскакав вдоль побережья с версту, он добрался до большого сарая, стоящего у пристани. Наверное, это было заведение, где обрабатывались шкуры, а может быть, шерстомойка. Ветер далеко от этого строения разносил вонь от гнилой сыромятины. Кондрат направил коня прямо к сараю, а потом, осторожно сдерживая его, по дощатому мокрому настилу причала добрался до самого края. Тут стояла будка, а в ней сидел, кутаясь в овчину, седоусый сторож с огромной старинной фузеей [6] 1 Фузея — ружье. в руках.

— Здравствуй, старче, ты что, море сторожишь, чтобы не уворовали? — обратился он к сторожу.

— Здравствуй, добр человек. Откель ты? По надобности сюда, или как? — ответил вопросом на вопрос страж, щелкнув для порядка курком фузеи’.

— Издалека я, — ответил Кондрат и спросил: — А не видел ли ты жинки молодой тут?

Глаза старика блеснули.

— Утопленницу? Как не видать. Видел. Она три дня как с этого места в море сиганула, — старик показал рукой на край причала.

Кондрат бросился к старику:

— Говори, говори скорее, где она? Говори — денег дам…

Фузея выпала из слабых рук стража, шлепнулась на пол и выстрелила. Будка наполнилась дымом. Старик испугался:

— Да отпусти меня, Христа ради, отпусти, не то задавишь. Вот и выстрел произошел, теперь охрана всполошится, что в баню помыться пошла, не иначе как по тревоге прибежит. Нешто можливо так? Отпусти ты меня, я и без денег тебе все расскажу.

Кондрат отпустил старика.

— Выкладывай, дед… Не тяни душу.

— Да и рассказывать-то неча. Значит, жинка эта сиганула в море вот отсюдова. А море тогда смирное было, не то что ныне. Тихое и с туманом. Тут грузчики и матросы рядом шкуры с баркаса сгружали и увидели, что христианская душа погибает… Баграми, значит, и подцепили, ну, вытянули… В полицейскую часть хотели донести, но тут на экипаже барыни какие-то подъехали. Осмотрели утопленницу, говорят: «Жива, а нам такие надобны». Взяли и увезли… Вот и весь сказ.

— Куда же они, старик, увезли ее? Говори.

— Ишь ты, какой горячий! Да откуда я знаю, куда? Им, барыням-то, известно — куда.

— Ну, а она-то, утопленница, жива еще была… Живая?!

— Ну, живая, сказал же я. Квелая она. Понимаешь? Квелая. И глаз не открывала…

— Но куда же эти барыни ее повезли? — Стал опять трясти старика Кондрат. — Говори, кто они?

— Да разве мне это ведомо? Вижу барыни, а кто, разве я могу знать? Сам посуди. Да не тряси ты меня, ради бога! Не тряси! А то всю душу вытрясешь, — взмолился старик. — Смотри, какой бугай, разве можно так со старым человеком.

Кондрат отпустил сторожа. И лишь спросил напоследок:

— Так ты, значит, и впрямь не знаешь, куда ее увезли? Кондрат на миг окаменел, только слезы потекли по щекам.

— Ну, будя слезу пущать… Ведь не девка ты — парень, гляди, какой вымахал. Не пристали тебе слезы… Ох, не любил этого Александр Васильевич, и я не люблю. Накось, утрись, — сторож протянул свою рукавицу, — утрись, говорю, ведь казак ты — не девка какая.

Кондрат взял его рукавицу, приложил к глазам.

— Это от ветра у меня, дед. А может быть, брызги с моря.

— Знаю, — усмехнулся старик. — Но солдату не положено и от ветра иль с моря слезу иметь.

— Да я не солдат. Я казак. Понял дед — казак?

— Все одно, что солдат, что казак. Не любил слезу Александр Васильевич. Позором он ее считал.

— Да кто же, дед, этот Александр Васильевич?

— Кто да кто? — рассердился сторож. — Один он у нас. Один был и есть на всю Россию и Украину один… Известно, кто — сам Суворов. Он самолично это место для города определил вместе с Деволаном… Слыхивал о таком инженере, а? Так Суворов затем письмо государыне послал, дай Бог вспомнить… Ага… «Здесь быть городу купно с гаванью…» Запомни, казак, эти слова…

Кондрат понял, что от старика больше толку не добьешься. У него теперь не было сомнения, что женщина, пытавшаяся утопиться, — Богдана. Теперь он должен узнать, кто эти барыни, что увезли ее, и куда?

Через час Кондрат остановил лошадь на городском кладбище возле церкви. Из опросов служителей божьих он узнал, что никакой утонувшей женщины в эти дни не отпевали и не предавали земле.

Ему посоветовали навести справки в двух городских лекарнях, так тогда называли больницы. Кондрат побывал в обеих. И на Успенской улице, возле Французского бульвара. И на Херсонской, но нигде никаких следов Богданы не обнаружил. Подавленный неудачными результатами своих поисков, он решил последовать совету Скаржинского — обратиться в полицию.

Как ему не хотелось этого делать! Ведь он унаследовал от деда и отца, как родственную фамильную черту, не только недоверие, но и нелюбовь к властям, поддерживающим «порядок». Но приходилось обращаться теперь к ним: у него другого выхода не было…

Уже смеркалось, когда, проскакав на измученном коне весь город, он, наконец-то, добрался до противоположной его окраины. Тут кончались две магистрали: Александровский проспект и Ришельевская улица. Обе они выходили здесь на грязный пустырь, где стояли, сбившись в кучу, многочисленные возы с сеном, мешками овса, соломой и пшеницей. Этим добром тут бойко торговали. В начале такого огромного пустыря возвышалось угрюмого вида обветшалое здание, где размещался полицейский участок.

Вынув из кармана запечатанное в конверт письмо к капитану-исправнику Мартынюку, Кондрат толкнул тяжелую обшарпанную дверь полицейского участка и сразу очутился в обширной пустой комнате. Прямо перед ним, за решетчатой перегородкой, сидел смуглолицый, похожий на цыгана, молодой полицейский чин — дежурный. Его черные плутоватые глаза блестели, как и надраенные металлические пуговицы на синем вицмундире, в который он был облачен. Дежурный оценивающим взглядом скользнул по вошедшему юному гиганту, остановил его на забрызганной дорожной грязью одежде и понял, что приезжий. Сразу заметил конверт, который тот держал, и вмиг нагловато-повелительно приказал Кондрату:

— А ну, давай его, давай! — И нетерпеливо потянулся желтоватой рукой к письму.

В голосе полицейского чина Кондрат уловил не только наглость, но и жадность. «Видать, думает, что в конверте я ему деньги принес, — вот и тянется к нему, — смекнул Кондрат, — но черта лысого ты получишь», — и быстро спрятал письмо в нагрудный карман кафтана.

— Мне камергер его величества императора приказали отдать сие послание в собственные руки капитана-исправника, — пробасил он, нахмурив брови.