Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга вторая.

Кондрат осоловело взглянул на спрашивающего.

— На кой ляд они мне сдались, — махнул он смуглой, как у цыгана, рукой. — Пущай молодые воюют, ежли им на германской не надоело.

У Силантия недобро сверкнули глаза.

— А ежли они к тебе в Стодерева придут да спалют твою хату?

— Не спалют.

— Ну, а ежли спалют? — не отставал Силантий.

— К тебе в Луковскую приеду, скажу «Пусти меня к себе на фатеру Христа ради». Будем жить вместе с Трофимкой...

— Да ты дурака не ломай, — начал сердиться по-настоящему Силантий. — Я тебе по-сурьезному. Слыхал, небось, что под Гудермесом деется. Да и наша кумычня в Бековичах тоже шебуршить начинает. Надысь Матвей Куренков с ними через Терек схлестнулся, так они, татарня немытая, грозятся оттудова: «Урус-шайтан, скоро всех вас кончать будем».

— А чего энто их расхватывает? — ухмыльнулся Кондрат.

— «Чего, чего», — передразнил его, Силантий. — Землю им подавай — вот чего. Ух, проклятые! — Силантий саданул кулачищем по столу так, что из чапур плеснулось вино на скатерть.

— Полегче бы, Силаша, — скорбно поджала блеклые губы хозяйка дома Антонея, подошедшая к столу с миской каймака в сморщенных руках.

— Цыть! — вытаращился на жену Силантий, и она тотчас: сникла, как сникает травинка, если на нее дохнет жаркое пламя.

— Ну чего ты медведем рычишь? — обнял Кондрат хозяина, одной рукой за плечи, а другой — берясь за чапуру. — Давай лучше еще по одной пропустим, покель пост не наступил, он ить, Рождественский, длиннющий... Эх, жаль Данела нет, до чего ж он мастер тосты говорить. «Пусть, говорит, нам с тобой, ма халар, будет так же хорошо, как рыбке в воде, а белке на дереве». Меня зарежь — я так не сочиню.

— А мне тост сказать, все одно что плюнуть, — осклабился Недомерок. — Вот слухайте... — и он поднял чапуру на уровень груди: — Я поднимаю этот бокал за то, чтобы у хозяина этого дома хорошо росла в поле рожь, но не росла на голове лысина...

Силантий, усмехнувшись, провел ладонь по своей голой макушке.

— А у хозяйки этого дома, — продолжал Недомерок, — чтобы на лице не было морщин, а росла в огороде репа в аршин. А у ихних гостев пущай всегда будут зубы крепкие, чтобы было чем есть хозяйскую угощению — прошу принять нашу приглашению, — с этими словами Недомерок опрокинул чапуру себе в рот.

Остальные, рассмеявшись, последовали его примеру. Не притронулась к вину лишь Ольга.

— Чего ж не пьешь, аль тост мой тебе не по нраву? — спросил Недомерок, запуская деревянную ложку в глиняную миску с каймаком.

— Не хочу, — ответила Ольга.

— Организма, стал быть, не принимает, — уточнил Недомерок, облизывая усы. — Она ить разная бывает организма. Вот у меня, к примеру: как заслышу винный дух, все из души воротит, а выпью — так вроде мураши в нутре разбегутся. И враз вся моя организма успокаивается. Это все равно наша земля-матушка. Не напои ее, кормилицу, иссохнет вся, потрескается, потому как тоже организма пить хочет.

— Ну это ты, Ефим, не туда поехал, кубыть, — перебил Недомерка Кондрат. — Смешал божий дар с яичницей.

— А вот и не смешал, — возразил Недомерок. — Я ить долго кумекал про энто дело, пока к смыслу пришел. Все в этом свете имеет свое нутро: хоть зверь какой, хоть дерева. Вот и земля: она ить живая. И кровь в ей текеть — реки, значица, ручейки всякие. И дышит она — ветер дует, вулканы. И волосья на ей имеются — леса дремучие, луга сенокосные.

— А как же люди? — прищурился Кондрат.

— Что — люди?

— Для чего на ней люди? Заместо чего, верней? Ну вот лес — это волос, вода — кровь, а люди кто?

— Гм... — Недомерок почесал у себя в затылке. — Люди? Хе... да вместо вошей, стал быть, — он чуть-чуть подумал, ухмыльнулся и сказал с полной уверенностью: — Воши и есть.

Все рассмеялись, и только Ольга гадливо поморщилась.

— Плетешь ты, дядька Ефим, незнамо что, — сказала она со вздохом и, встав из–за стола, вышла из хаты на улицу. На ней пустынно и уныло, как и всегда в эту пору поздней осени. От потемневшего бурьяна, что прижимается в поисках тепла к такому же темному плетню, натягивает ветерком хмельную терпкую горечь, с оголенного ранним заморозцем осокоря нет-нет сорвется и закружит в прохладном воздухе увядший лист.

Родная станица! Такие же, как и в Стодеревской, широкие улицы, и так же они зарастают к осени спорышом, пустырником и пастушьей сумкой. И хаты рублены из пластин осокоря и дуба, и много таких, как у Дениса Невдашова — сплетены из прутьев и глиной обмазаны, за что их зовут «турлучными» или просто «мазанками», а все же чем–то милее она сердцу, приятней для глаз. Ольга вздохнула, пошла обратно в хату, И тут, в сенях, кто–то облапил ее цепкими руками, жарко задышал в шею.

— Ты что, дядька Ефим, с глузду съехал? — уперлась Ольга локтем в потное Недомерково лицо. — Да ну же, отцепись!

— Уж и обнять нельзя, — прогудел в ответ Недомерок. — Подумаешь, царевна какая.

— Еще раз облапишь — по роже дам, — пообещала Ольга, одергивая кофту и поправляя волосы. — Ведь ты мне чуток в отцы не годишься, а лезешь целоваться.

— Гы... в отцы. Покойный атаман ить тоже не парубок был, а ты им, кубыть, не гребовала.

— Так то ж — атаман, — нервно хохотнула Ольга, — а ты кто? До седых волос дожил, а едва до приказного выслужился.

— Приказный — тоже человек, — обиделся Недомерок. — Я, может, чувства к тебе натуральные имею, а ты кобенишься. Неужели твой Кузьма лучше меня?

— Залил бельмы чихирем и несешь незнамо что. Пропусти меня, а то, ей-богу, вдарю. Ну, будь же человеком...

— А рази я не человек? Я и есть человек. И-ык! Богомаз говорит, человек — царь природы. Вот и выходит, что я тоже царь.

— Я давно уже заприметила, что ты без царя в голове, — съязвила Ольга, выскакивая из сеней во двор и направляясь к времянке. Следом за нею вышел, пошатываясь, Недомерок.

— Дружок твой в Моздоке объявился! — крикнул он вслед недотроге.

— Какой еще дружок? — обернулась та на ходу.

— Микал Хестанов, с которым ты в банде Зелимхана озоровала. Седни в Казачьем совете видел — там на грудях крестов, как звезд на небе. В секретарях служит. Меня в ординарцы зоветь.

— Ты, Ефим, бреши да не забрехивайся, — нахмурилась Ольга, — и в абреки меня не зачисляй, мне это ни к чему. Сам–то забыл, как у чеченов телку свел на том берегу?

— Ха! А что? Я ить не в укор, а так, к слову. Я б и сам подался в абреки, да вот товарища нет. Можа, пойдешь со мной?

— Иди ты к черту, пьяный дурак, — вспыхнула Ольга и хлопнула дверью времянки.

Хорунжий Микал Хестанов, сопровождаемый двумя рядовыми казаками, ехал на своем коне по берегу Терека, держа в руках ружье на случай взлета фазана, поохотиться на которого вздумалось ему в этот тихий, с проблесками солнца осенний денек.