Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

— А и то правда, брат Данила, — поддержал Силантия Кондрат, — пойдем–ка договоримся насчет крестьбин.

— Пошли, пожалуйста, — вскочил на ноги Данел, с сожалением бросая взгляд на кружку.

Уже взойдя на паперть, Кондрат вдруг хлопнул себя по лбу ладонью и, сказав Данелу: «Ты иди, а я сейчас», поспешил в обратном направлении. Данел пожал ему вслед плечами и вошел в храм. В нем было жарко и душно. Суровые апостолы неприязненно смотрели на вошедшего с высоты царских врат: «Чего тебя снова принесла сюда нелегкая?» Толстый и лысый, как камбала, ктитор торопливо тушил свечи. У подножия иконы Моздокской божьей матери дьякон с псаломщиком пересыпали с огромного жертвенного блюда в холщовый мешок медь и серебро, оставленные прихожанами чудодейственной святыне авансом за прощение будущих своих грехов. Заметив вооруженного кинжалом горца, они подхватили увесистый мешочек и метнулись к правому притвору.

— Тебе чего? — спросил ктитор.

— Я к попу-батьке. Очень нужно, — ответил улыбкой на суровый взгляд церковного служителя Данел.

— Аль помирает кто? — высказал предположение ктитор, направляясь к двери служебной комнатушки, так называемой ризницы.

— Нет. Зачем помирает? — возразил Данел. — Совсем наоборот. Сын родился, понимаешь? Два сына: у меня и у него — товарищ там остался, — Данел ткнул папахой в сторону выхода. — Крестить очень надо, кунак.

— Только вас мне сегодня и не хватало, — проворчал церковный хозяйственник и пошел доложить священнику о непрошеных гостях.

Вскоре появился поп. Он уже успел снять с себя парчовое облачение и остался в синей шелковой рясе.

— Что ж ты, басурманин, в храм божий с кинжалом прешься, как какой–нибудь разбойник? — накинулся он на Данела, прокалывая его насквозь глазами-шильцами.

«Как на шампур насадил», —подумал Данел, а вслух сказал, нарочно ломая язык:

— Это, батька, форма такой, все равно как у тебя крест висит.

Стоявший поодаль ктитор фыркнул при этих словах, словно лошадь, которой попала в ноздри пыль.

— Что ржешь в божьем храме, каторжник? — метнул в его сторону гневный взгляд отец Феофил и снова набросился на осетина: — Сравнил, нечестивец! Крест — это символ веры Христовой, а кинжал — орудие смерти.

— Не сердись, батька, — смиренно попросил Данел, — у меня кинжал совсем-совсем маленький. Вон у него посмотри какой.

Священник оглянулся, следуя глазами за Данеловым пальцем: на левом притворе живописно красовался архистратиг Михаил в пурпурной кокетливой тунике и с огромным огненным мечом в руке.

— Уста твои суетное глаголят. Истинно сказал господь: «Глупый сын — досада отцу своему», — сморщился, словно от зубной боли, поп и перешел к делу: — Зачем пришел?

— Сына крестить привез.

— Угораздило же тебя на праздник. Приезжай в другой раз, сегодня не могу. Целый день на ногах, как проклятый. Спаси, Христос, — священник осенил себя троеперстием. — Вон даже голос потерял... Нет, нет, сегодня не могу. Ступай, сын мой, и да будет с тобой благословение господне.

— Батька! — взмолился Данел, от волнения покрываясь жарким потом. — Двадцать пять верст ехал. Целый день маленький без матки. Крести, пожалуйста, ради Христа, а, батька...

— Не могу, — поп направился к выходу.

— Эй, послушай! Вот держи мало-мало подарка, — Данел забежал перед попом, пытаясь всунуть ему в руку серебряную монету.

Колкие глаза «батьки» моментально оценили стоимость «подарка».

— Не могу...

Тогда Данел, задрав полу черкески, выхватил из кармана штанов рублевую бумажку:

— Теперь крести.

Поп тяжело вздохнул, показывая тем самым, как трудно жить на свете человеку с добрым сердцем, брезгливо взял из рук упрямого горца помятую бумажку, прихватил заодно серебряный полтинник и страдальческим голоском крикнул ктитору:

— Иннокентий! Тащи купель.

Подошел Кондрат, поклонился попу:

— Христос воскрес, батюшка.

— Воистину, сын мой. Ты–то зачем пожаловал?

— Казака окрестить привез.

— Откуда?

— Из Стодеревской.

— В такую даль перся. У вас же свой пастырь имеется.

— Приболел наш батюшка.

— Ну и подождал бы, пока поправится.

— А ежли за это время дите того... некрещенным, тогда как? Вот возьмите за труды, батюшка, — Кондрат протянул попу три рубля.

И снова святой отец вздохнул скорбно, принимая в сухие ручки сие недостойное по величине вознаграждение за проявленную доброту к своей неразумной пастве, и снова тонким голоском изрек приказание ктитору:

— Иннокентий! Налей в купель воды.

Отцы несвятые тоже вздохнули — от облегчения. Один из них прошептал другому на ухо:

— Ну, слава богу, уломали. А я ведь за деньгами бегал к Силантию, забыл взять у Параськи. Вот память дырявая, чума ее задави.

Только рановато настроились родители на веселый лад. Первым спохватился Кондрат.

— Батюшка, — подошел он к отцу Феофилу, — а как насчет имени? Я хотел бы...

— Как нареку, так и будет, — перебил его отец Феофил. — Когда родился, ребенок?

— Двенадцатого марта. Трофимом я желал бы назвать...

— Трофимом нельзя. Если бы он появился на свет божий шестнадцатого или восемнадцатого, тогда другое дело. Согласно же святцам быть ему Феофаном.

— Батюшка! — взмолился Кондрат, едва не плача от огорчения. — Сделайте такую милость: назовите как прошу. — Тута и разницы что в четыре дни. Я еще целковый... сейчас.

— Стану я брать на душу грех за твой целковый, — насупил брови отец Феофил.

— Два целковых.

Пока две договаривающиеся стороны уточняли величину гонорара за кое-какие дополнения к святцам, третья сторона в образе Данела потихоньку вышла из собора и поспешила к арбе, с которой доносился плач ребенка и ласковые голоса Дзерассы и Степана. Солнце давно уже опустилось между белыми, как головки сахара, вершинами Кавказских гор, и в том месте полыхало алое зарево, словно большой костер разложили в ущелье небесный кузнец Курдалагон с одноглазым Афсати [16] бог охоты (осет,) и ждут, когда он прогорит и можно будет на его углях зажарить шашлык из убитой дичи.

— Ай-яй, нехорошо джигиту плакать, — сказал Данел, подходя к арбе. — Батюшка услышит — даст женское имя, как тогда жить будешь?

Малыш, словно устыдившись своих слез, замолчал, а его отец сграбастал лежащего в задке арбы ягненка и снова поспешил к собору.

— Вот, батька, барашка тебе. Жирный и большой. Ай-яй, какой хороший барашка! Возьми, пожалуйста, только не называй нашего сына Феофан, — протянул Данел попу жалобно блеющего ягненка.

— Да ты, Мазепа, очумел никак: скота в святой храм приволок! — возмутился отец Феофил. — Эй, Иннокентий! Убери отсюда эту дохлятину.

Тотчас подбежал ктитор, выхватил из рук Данела ягненка, роняющего на цветастый кафель горошины, дружески подмигнул и растворился в церковном сумраке.