Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

В хате, куда внесли плачущих крестников, гостям прежде всего бросились в глаза большие иконы в серебряных окладах. В двух из них за стеклом киота хранились венчальные свечи с золоченой спиральной ленточкой и бумажными цветами. Это иконы, которыми благословляли некогда родители молодого казака Силантия Брехова с его супругой Антонеей на самостоятельную жизнь.

«Богато живут», — отметил про себя Степан, глядя на теплящуюся перед иконами серебряную лампаду. Он перевел взгляд со «святого угла» на большой выскобленный ножом до желтизны стол с громадой пасхального кулича посредине и окруженный с трех сторон широкими дубовыми лавками, затем обратил внимание на засиженные мухами фотографии казаков в высоких шапках, развешанные в простенках между окнами. Нар в хате не было. Вместо них стояла блестящая кровать с горой пышных и белых подушек. Красивый ковер с изображением магараджи на охотничьем слоне отделял ее от стены.

— Заходите, гостечки дорогие, в залу, чего стали у порога? — засуетилась жена Силантия, маленькая, сухонькая, юркая, как мышь. — Ольга! — крикнула она в сенцы, отделяющие вторую половину хаты, — где ты задевалась? Встречай гостей.

Тотчас в «залу» вошла девушка в белой с цветочками кофте, наглухо застегнутой на груди до самой шеи, и черной шерстяной юбке. На ногах у нее модные, с зашнурованным верхом ботинки.

— Проходите, — повторила она материнское приглашение и, рдея от смущения, нагнула перед Данелом в полупоклоне покрытую цветастым полушалком голову, — милости просим.

— Не беспокойся, милая девушка, да падут все твои несчастья на мою голову, — заулыбался тоже смущенный осетин. — Ты вот ему лучше скажи, — и он ткнул пальцем в стоящего рядом белоруса. — Вырос большой-большой, а девок очень боится.

Пока гости рассаживались по лавкам, орущих малышей тем временем положили на кровать и распеленали.

— Господи боже мой! — вскричала Прасковья, Кондратова жена, — да они же по шейку мокрые! Оля, голубушка, принеси, доча, воды с кухни.

— Сейчас, тетя Параня, — Ольга метнулась мимо Степана, скользнув по его крепкой фигуре взглядом синих блестящих глаз и обдав его запахом дешевых духов.

«На отца больше похожа, — подумалось Степану при этом, — такая же рыжая. А хороша...»

Сейчас, конечно, придется снова пить вино. Вот бы посмотрел на все это Сергей, сказал бы: «Ничего себе устроился товарищ: хлещет родимую, как сапожник». А что? Он сапожник и есть: со всех хуторов везут к нему заказы на сапоги да чувяки.

Степан снова окинул глазами внутреннее убранство хаты. По всему видно, хозяин из зажиточных. Над столом висит лампа «Молния». Пол — деревянный да еще крашеный. На ковре — дорогое оружие: шашка с серебряной рукоятью, кинжал в богатой оправе и револьвер в кобуре. Хозяин, чувствуется, — преданный царю и отечеству слуга. Из немногих оброненных Силантием слов Степан понял: этот за свои казачьи привилегии будет каждому горло грызть, кто на эти привилегии посягнет. Вот Кондрат — другое дело: легкой души человек. Интересно, почему он дружит с Силантием?

Хорош Кондрат! Истинно русская душа — открытая, широкая. Да и жена ему под стать. Рослая, крепкого сложения казачка с могучей грудью и полными сильными руками. Лицо круглое, чернобровое с веселыми карими глазами. С каким проворством и ворчливым добродушием возится она с обмаравшимися малышами, как привычно-ласково пеленает она красненькие, кривоногие существа, с какой любовью подносит одно из них к своей белой, разбухшей от молока груди. Она некоторое время смотрит на чмокающего сына, затем, взглянув на чужого мальчугана, которому девушка-осетинка сует в рот соску, привычным движением освобождает из кофты правую грудь:

— Давай его сюда.

Казбек, давясь и кашляя от избытка молока, жадно присасывается к большому, коричневому, как перезрелая малина, соску.

— Ишь припиявился, доброхот, — ласково ворчит Прасковья, — осетиненок, а тянет по-нашему, по-русскому...

Между тем хозяйка дома Антонея накрыла стол холщовой скатертью. Придавила ее посредине бутылью с вином, разложила вокруг крашеные яйца, творог в сметане, соленые огурцы и прочую снедь. Окружила все это цепью стаканов — словно часовых поставила:

— Прошу, дорогие гостечки, отведать хлеба-соли нашего.

И завертелось вновь колесо праздничной пирушки. Снова зазвучали над столом кавказские многословные тосты, зазвенели наполненные чихирем стаканы, Ой, как весело, братцы! Наплевать, что завтра в дороге будет. трещать голова с похмелья. Пропади она пропадом, забота о том, что вместо подохшего вчера быка надо покупать другого. На душе спокойно, весело, вольготно.

В хмельном завихрении Данел не сразу даже заметил усевшуюся за стол вместе с мужчинами Дзерассу.

А когда заметил и устремил на нее гневный взгляд, Степан незаметно от хозяев толкнул его локтем в бок и шепнул на ухо:

— Чего уставился на девчонку? В стакан лучше гляди. В чужой монастырь со своим уставом не лезь, понял? Пускай посидит за столом, ничего тебе не сделается.

— Наш закон... — начал было Данел, но махнул рукой и стал подпевать хозяевам, затянувшим казачью песню:

Данел до того правильно выводил все песенные рулады и так четко выговаривал казачьи слова, что Кондрат с Силантием многозначительно переглянулись: казак да и только!

Песня не ахти какая складная. И содержание у нее не очень богатое. Едут на пост где–то на турецкой границе братцы-казаки. Свищет холодный ветер, мелькают черные бурки и белые башлыки. Неуютно... Но вот догоняет их гонец с приказом.

И дальше, через несколько куплетов: —

Вот и весь смысл песни: напали казаки на сонных «злодеев» и погнали в плен.

Но почему заблестела в глазах Кондрата слеза, а у невозмутимого Силантия задрожал голос? Значит, трогало что–то в этой песне суровую душу казака. Не мелькающие ли бурки и башлыки среди хлопьев снега и дождевых струй наводили поющих на грустную мысль о вольной с виду, но собачьей по своей сути жизни казака-воина, в любую минуту готового бросить родных и отправиться на войну в далекую туретчину?

— Где ты, брат Данила, этой песне выучился? — с нескрываемым изумлением обратился Кондрат к осетину после того, как участь любивших поспать турок была решена. — У вас вроде так и не поют.