Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

— Будя... — Силантий оторопело воззрился на противника, затем нагнулся, поднял шашку, бросил на кровать и, ни на кого не глядя, уселся за стол. Возвратились к столу и остальные сотрапезники.

— Кабы знал, что владеешь шашкой, черта бы с два ты у меня ее вышиб с рук, — Силантий с невольным любопытством взглянул на выигравшего мужика, с трудом выдавил из себя: — Где научился владеть оружией?

— В кавалерийском полку, — охотно ответил победитель, чувствуя на себе восхищенные девичьи взгляды. — Взводный наш старший унтер-офицер Куропась лихой был рубака. Сам он из донских казаков, — присовокупил под конец, стараясь сгладить образовавшуюся в результате конфликта неловкость.

— Я так и понял: казачья выучка, — проворчал Силантий и отвернулся от Степана.

Казаки веселились — на то и праздник. Пили и пели, не жалея глоток: про Терек-батюшку, про удаль казачью, а еще про молодую жену — «изменщицу», что встретила с. малюткой на руках возвратившегося со службы мужа.

запевал Кондрат, обхватив за плечи друга-осетина. А остальные подхватывали:

Степан вышел из хаты. Закурил. Прошелся по широкому двору. Интересная штука жизнь. Давно ли от даурских казаков в тайге прятался, а нынче с терскими казаками вино пьет, лезгинку пляшет. Найдет ли он с ними общий язык? Если он и впредь будет разговаривать с ними вот так, как сегодня — на шашках, то вряд ли такие разговоры принесут пользу делу. И дернуло же его связаться. Подумают теперь про него черт знает что. Дойдет до жандармерии. Начнут проверять. «Опять в тайгу захотел?» — мысленно спросил себя и нервно рассмеялся.

— Ой, кто это? — раздался в сенях Ольгин голос.

— Свои, не бойся, — шагнул ей навстречу Степан. — Вышел прохладиться да покурить.

— Я тоже вся спарилась, — сообщила обрадованно Ольга. — В хате духотища — угореть можно. Давай посидим чуток вот тут на бревнах, — и она, пройдя в глубь двора, первая уселась на шершавую дубовую плаху.

Помолчали, не зная, как продолжить разговор. Степан вздохнул.

— Чего вздыхаешь, как наш Чалый над сапеткой с овсом? — усмехнулась Ольга.

— Влюбился, — ответил шаблонной шуткой молодой человек, затягиваясь махорочным дымом.

— Ее Соней зовут?

— Почему — Соней? — удивился Степан и тут же догадался: «Ай да Дзерасса, ай да кума! Обо всем доложить успела».

— Она очень красивая? — продолжала допрашивать Ольга.

— Да кто — она?

— Не прикидывайся, о дочке твоего хозяина гутарю.

— У него их целых шесть и все красивые.

— Ты ее дюже любишь?

«Вот же смола», — Степан повернул голову к собеседнице, внимательно посмотрел в глаза. Даже в темноте было заметно, что в них затаилась какая–то боль.

Девушка отвернулась, потупила голову:

— Сама не знаю, что со мной делается, — призналась она. — Как вроде кто углей горячих насыпал... в грудь. Ух, как я жалкую, что папака давче проспорил тебе.

— Коня стало жалко?

— Да пропади он пропадом, этот конь! У папаки этих коней, ровно блох у собаки. Гляди, будет отдавать Чалого — не бери: негодящий он. Бери Воронка або Витязя.

— Так чего ж в таком случае жалкуешь? — употребил ее же слово Степан.

— А жалкую, что не попал ты к нам в работники.

— Эх-ма! — воскликнул пораженный Степан. — Вот так пожеланьице!,

— Не кричи. Чего вспапашился? — шикнула на него Ольга, положив, ему на губы теплую ладошку, и зашептала страстно, доверительно: — Да ты бы у нас как сыр в масле катался. Все б твое было: и земля, и кони... Никому я такого не говорила, тебе первому.

— Да меня твой папака в следующий раз и близко к дому не подпустит. Я же для него мужик косопузый.

|— Сокол мой! — Ольга вдруг порывисто обняла его за шею, на миг прижалась к широкой груди трепетным, обжигающим телом. — Да не в папаке дело, любушка... Дело во мне: полюблю, так все будет по-моему.

Девичье тело горячо и упруго. Гибкие руки сильны и ласковы. Голосу нее — такой, наверное, у русалки, что заманивает в речную глубь слабовольных путников: тихий, вкрадчивый, сладкий, как мед. А вокруг беззвучная темная ночь с непонятными, тревожными запахами. И небо — словно огромное сито, наполненное драгоценными камнями. Из него то и дело высеиваются пылинки-алмазы и, чертя в кромешной тьме огненно-голубые полоски, падают на спящую в глубоком сне землю. Не их ли находят потом старатели?

У Степана пудовым молотом забухало в груди, В голове закружилось — словно к выпитому вину добавил ковшик браги-медовушки. Бросил окурок и, не помня, что делает, обхватил девичьи плечи, прижал к себе — только косточки хрустнули под легкой кофтенкой.

Но, словно рыба-вьюн, выскользнула из объятий казачка.

— Не лапай! Не твоя, чать... — зашипела на распаленного парня дикой кошкой. — Привык на хуторах обниматься.

— Да ведь ты сама... — Степан глупо усмехнулся, крутнул над брошенным окурком каблуком — искры так и метнулись веером.

— Я сама — схожу с ума, — поднялась Ольга, прерывисто дыша и нервно одергивая кофту. — А ты не смей, понял?

В темноте приблизила к Степанову лицу широко раскрытые глаза.

— По Соне-засоне своей соскучился, да? Ее обнимаешь? — она вдруг схватила парня за уши, больно дернула, и Степан почувствовал, как щекотно стало его губам от прикосновения горячих губ казачки. Он не сразу сообразил, что произошло, а когда сообразил, Ольга уже быстрыми шагами уходила в горницу. «Наваждение какое–то», — покрутил головой молодой человек, одной рукой трогая горящие уши, а другой проводя по губам, на которых остался влажный отпечаток крапивно-жгучих губ взбалмошной девки.

Солнце не успело еще подняться и в полдерева, а Данел уже заторопился в дорогу: хорошо в гостях, но дома лучше.

— И куда ты, Данила, торопишься? — укорял его погрустневший с похмелья и от предстоящей разлуки Кондрат.

— Домой надо. Маленький уже целые сутки без матери, — вздыхал в ответ Данел, с благодарностью прижимая к газырям руку и склоняя курчавую голову.

Кондрат морщился, снова и снова брал полюбившегося ему осетина за локоть, удерживая от необдуманного поступка:

— Ну, чего ты там не видал на своем хуторе? Успеешь еще. Я вон тоже в гостях, а не еду домой сегодня. А что насчет матери, так чем моя Прасковья не мать? Да у нее молока, я тебе скажу, не только на двоих — на пятерых хватит. Гляди, чуток кофта не лопнет. А то не так? — повернулся Кондрат к хозяину дома Силантию.

— Звестно, так, — нехотя отозвался тот. И зачем Кондрат отговаривает этих оборванцев? Катились бы к себе на хутор и не мозолили глаза порядочным людям. Из–за них коня потерял: черт дернул в шашки играться. И как это ловко получилось у мужика: выбил шашку из рук, как у желторотого десятника [23] казачонок-допризывник (каз.) . Жалко отдавать коня, а придется: какой уговор ни есть, а соблюдай казацкую честь.