Борис Пономарев - Мустафа Голубич – тайный агент Сталина

– Конечно, признаюсь. Здорово, что я жив, что так весело. Что я люблю тебя.

– Правда, любишь? Тогда поцелуй меня.

Парочка останавливается и целуется. Девушка отрывается от спутника и кружится, словно в вальсе.

– Как хорошо жить в нашей стране. Это самая хорошая и счастливая страна на свете. Какое это счастье, чувствовать себя свободной! Человек сам может выбирать свой путь. Человек может добиться всего. Вот я хочу быть журналисткой и буду. Еще два года в университете и…впереди интересная работа.

Девушка снова берет Мустафу под руку и прижимается к нему.

– А ты доволен своим юрфаком? Извини, но, по-моему, это скучно, все время учить законы. Жизнь должна быть свободна от них. Все должны жить в мире друг с другом. Ну, что ты молчишь? Я понимаю. Ты, наверное, вспоминаешь свою Испанию? Она очень красивая, да? У тебя там осталась девушка? Не обманывай. Я тебе не верю. Такой красивый мужчина и не имеешь любимой девушки. А… Все-таки имеешь. Кто? Я! Я! Я тоже люблю тебя. Скажи, мой Рауль, какие у нас планы на сегодня? В такой день, когда все так веселы и счастливы, мы тоже должны веселиться.

Людмила и Рауль-Мустафа около Большого театра.

– Ну что ж, «Борис Годунов», так «Борис Годунов». А потом как-нибудь я познакомлю тебя с моим другом. Он – серб, а как он поет сербские и еще эти, боснийские песни!

Затемненный театральный зал. Звучит: «Чур, чур, дитя. Не я твой лиходей…».

Голубич слушает с напряженным и каким-то похудевшим лицом. Он буквально вздрагивает всем телом на каждое «чур, чур, дитя». Что-то от его состояния передается Людмиле, которая берет его руку в свою, и иногда тревожно оглядывается на него.

Трое гестаповцев вносят в камеру Голубича, привязанного к стулу. Он не может сидеть прямо, поэтому виснет на веревках. Голова бессильно опушена на грудь. Поставив стул к стене, фашисты, чертыхаясь, выходят. Двое мужчин, находящихся в комнате, подходят к Мустафе.

– Муйко, как ты? Потерпи, сейчас я обмою раны. Я тут припас теплой воды и марганцовки. Знал, что тебя принесут в таком виде.

Ухаживают за израненным, измученным Голубичем.

– У тебя хоть одно место на теле есть, по которому тебя бы не били?

Мустафа с трудом поднимает голову и отрицательно качает ею. Потом, с трудом разжимая спекшиеся, разбитые губы, шепчет.

– Вот, что они сделали со мной, и я знаю, с Павлом Бастаичем. Таких людей гробят. Да если бы я знал, что подобные люди так страдают в тюрьме, я всех бы поднял на ноги, чтобы вызволить их.

В камере открывается дверь, и входят двое. Один – в белом докторском халате, другой – в гражданском костюме. Лицо второго пересекает длинный шрам, теряющийся на шее, под воротником пиджака. Он подходит к стулу и долго смотрит на Голубича. В его глазах удивление и страх. Он пальцем показывает доктору на умирающего человека.

– Вот он, знаменитый и неуловимый Мустафа Голубич. Его знала вся страна. Что эти идиоты немцы с ним сделали! Они не знают, кто он такой. Я гонялся за ним по всей Европе, и поймай я его тогда, мог бы больше не работать.

– Эй, Мустафа! Ты слышишь меня? Попробуй, посмотри на меня. Узнаешь? Нет? Может быть, узнаешь этот шрам, которым украсил меня на всю жизнь? Полоснул кинжалом по горлу, да, к счастью, немного промахнулся. Или я уклонился. Уже не помню. Зато жив остался. Ну что, вспомнил? Давай, вспоминай. Вену помнишь? И наш спор до драки в кафане из-за покушения на короля Александра? Вижу, вижу, что помнишь. Да, я Сава Николич…

Столовая для сотрудников Коминтерна в гостинице «Люкс». Справа у окна, задернутого белыми тюлевыми шторами, обедают Голубич и Бастаич. Входит группа югославских коммунистов во главе с Иосипом Броз и Карделем. Они усаживаются за соседний стол. Говорят на сербскохорватском.

– Наши земляки, – переходя на английский, говорит Мустафа.

– Я знаю. Вот тот, с челюстью, – это Иосип Броз. Большой человек и, наверняка, будет еще больше.

– А это тот, что воевал с австрийцами против России и попал к русским в плен.

– Да ты что? Как же он здесь оказался?

– Он у них в разведке работал. Потом в КПЮ вступил. Горячий коммунист и интернационалист. Даже женился на немецкой коммунистке. Ну, давай, заканчивай. Пошли.

Уходят. Иосип Броз внимательно смотрит им вслед. Потом поворачивается к Карделю.

– Кто такие, не знаешь?

– Да вроде англичане какие-то.

– Англичане? Мне показалось, что они понимали наш разговор.

– Не знаю. Хотя лицо того, высокого почему-то мне показалось знакомым. Вроде я его где-то видел, но я все перебрал – нет, не встречались. Ну, да бог с ними. Ты лучше скажи, что будем делать с Благое Паровичем?

– А что с ним?

– Да он здесь в столовой официантке скандал устроил. Мясо, которое ему подали, видите ли, воняло.

– Может быть, оно и вправду воняло?

– Он мне так и сказал, и, знаешь, что добавил: «Я, если мне партия прикажет, и г… есть буду, но мясо-то, действительно, воняло».

– Ну, а ты что?

– Объявил ему выговор и предупредил, что если он вместо благодарности русским товарищам будет скандалить, я поставлю вопрос о его поведении на собрании нашей партячейки.

– Правильно сделал, распустил их Милан. Слишком мягкий.

Перед Мустафой лежал Марсель, залитый жарким южным солнцем. Новые дома из белого или сероватого камня стройно взбегали по ближайшим холмам, окаймляя набережную старого города. Широкие окна, застекленные современным, особенно прозрачным стеклом, под лучами солнца местами загорались ярким слепящим пламенем. На самом высоком холме, как бы замыкающим город, возвышался храм Божьей матери-Заступницы, который французы называют Мариинским собором. Храм внутри был богато украшен мозаичными витражами, созданными самыми знаменитыми художниками современности. Холм, на котором он стоял, был немного оторван от городской застройки, что подчеркивало его связь с первозданной природой. Сильные порывы ветра иногда собирали сохранившуюся на склонах холма пыль и закручивали ее в маленькие вихри. Они торопливо взбегали к подножию храма и замирали, словно припадая к ногам Богородицы.

Неторопливо попыхивая неизменной трубкой, Голубич с любопытством разглядывал город, в котором он был около двадцати лет назад. Память почти ничего не напоминала ему о том, первом посещении. Но основное внимание Мустафы было нацелено на подъезд ничем не примечательного семиэтажного дома. За его крепкими дубовыми дверями, украшенными обманчивой надписью «Архитектурное бюро», находилась авиационная лаборатория, в которой собранные со всей страны молодые авиаконструкторы пытались создать самый совершенный в мире истребитель.

На загорелых улыбающихся лицах пешеходов не были ни тени озабоченности или тревоги за свое будущее. И хотя совсем недалеко, в Испании, уже грохотали пушки, и падали сбитые самолеты, французы оставались самой веселой и беспечной нацией на свете. В кафе то и дело залетали стайки юных француженок, которые с щебетанием и звонким смехом поедали свои любимые круассаны, запивая их крепким ароматным кофе, и вылетали на улицу, немедленно растворяясь в пронизанном солнцем воздухе. Наверное, из-за них в ушах Голубича постоянно звучала мелодия песенки герцога из «Риголетто» «Сердце красавицы склонно к измене». «Ага, кажется она», – прервал он свое молчаливое пение. Тяжелая дверь лаборатории отворилась, и на улицу выскользнули две стройные молодые женщины. Мустафа знал, что это две самые лучшие, аккуратные и быстрые чертежницы засекреченного конструкторского бюро. Обе были незамужние, обе любили весело провести вечер. Еще они обе были шатенками, но Жюль была темноглазой, а кукольное лицо Изабель украшали огромные синие очи. Именно она и была объектом будущих ухаживаний разведчика.