Зинаида Чиркова - Корона за любовь. Константин Павлович

Поздним вечером жаркого июльского дня въехала Маргарита в Москву и была смущена и охвачена страхом при виде старой столицы. Всюду кучи хлама, везде заполняются и отъезжают коляски, суетится народ, успевая даже в этот поздний час при свете факелов грузить на телеги скарб.

И тут ощутила она тревогу, висевшую в воздухе, услышала беспрерывный печальный звон колоколов, едва протиснулась со своим обозом между бесчисленными колымагами, готовыми к отъезду.

Лишь подъехав к знакомому дому недалеко от церкви Всех Святых на Кулишках, она почуяла тревогу: вдруг уехали все её родичи, вдруг останется она одна посреди пустой Москвы? Но увидела дом, освещённый всё ещё добрыми огнями, крыльцо, знакомое и дорогое по детству, въехала в высокие тесовые ворота и поняла, что спасена, её встретят любимые люди, обнимут, поплачут вместе с ней, сберегут, обогреют...

Выскочил на крыльцо Михаил Петрович, сбежались уже повзрослевшие девочки, расталкивая всех, летела к ней мать — Варвара Алексеевна. Припала к плечу дочери, заголосила, словно по покойнику, и только тут потеряла Маргарита силы, что так берегла в дороге, подломились ноги, побежали в глазах чёрные тени, и она упала прямо на руки отцу.

Едва пришла в себя, поднялась на диване в большой проходной горнице, где в детстве устраивала прятки, и с тревогой закричала:

— Николенька где?

— Не волнуйся, дочка. — Варвара Алексеевна уже успокоилась, вышла к дочери. — Николеньку унесли в детскую, спать уложили.

Маргарита опрокинулась на подложенную подушку и опять провалилась в беспамятство. В дороге она не позволяла себе потерять сознание хоть на минуту, даже когда назвали ей село, которым она проезжала, — Бородино, не осилила её болезнь, и тогда приказала она себе держаться изо всех сил. А теперь, увидев родных, потеряла все свои силы, расслабилась и заболела на долгие две недели...

Пока она лежала, родители не решались собираться, хотя давно приготовлены были и рыдваны, и колымаги, и телеги, подкормлены лошади — надо было спешить в подмосковную деревню, подальше от Москвы: не дай бог, сдадут столицу французу. Да и оставаться в такой Москве, где хлеб вздорожал в десять раз, не было смысла. Но две недели лежала в жару Маргарита, бредила каким-то Бородино, две недели не отходила от неё Варвара Алексеевна, а Михаил Петрович ходил туча тучей.

Чуть оправилась Маргарита, чуть встала с постели, ослабевшая, исхудавшая, почерневшая, Варвара Алексеевна заговорила об отъезде. Маргарита молча соглашалась со всеми словами матери, и в доме закипели сборы.

Всё своё время Маргарита теперь проводила с Николенькой. Переезд в новый, московский, бабушкин и дедушкин дом нисколько не отразился на нём. Он весело улыбался беззубым ртом, ловил ручонками все незнакомые предметы, лазил на колени к Михаилу Петровичу, хватал за юбку Варвару Алексеевну, а к матери даже не подходил — слишком уж пугал его её вид. Но мысли и предчувствия грызли Маргариту лишь изнутри, внешне она старалась не огорчать семейство своим мрачным видом, через силу улыбалась и довольно качала головой, видя, как уже привязался Николенька к бабушке и деду за эти короткие две недели.

Но вот все вещи уложены, потянулись со двора Нарышкиных подводы, отправленные раньше господ, а Маргарита в последний раз пошла в церковь Всех Святых на Кулишках, где не была все последние годы, когда странствовала с мужем по России.

Она упала на колени перед тёмным ликом Богородицы, слёзы брызнули у неё из глаз, и слова, одно нелепее другого, сорвались с её губ. Она не понимала, что говорила, знала, что молится не так, как надо, но обычная молитва не пронимала её, криком хотелось кричать от предстоящей боли и испытаний, и она бессвязно шептала и шептала какие-то слова, надеясь, что Богородица поймёт её, разберёт её нелепое бормотание, обратит к ней свой благосклонный взор.

Маргарита стояла на коленях, склонив голову к самому полу. Горели немногие свечи в больших серебряных подсвечниках, тлели лампады у тёмных и бесстрастных икон, запоздавшее солнце ещё выкладывало на полу яркие полосы. Маргарита подняла голову, взглянула на образ, закрестилась. И словно бы чёрная тень легла на отмытый жёлтый пол. Поползла от подножия высокого подсвечника, выползла на яркую полосу света на полу, закрыла её, подползла к самым коленям Маргариты и охватила её всю.

Маргарита стояла ни жива ни мертва — всё поняла она по этой тени, но молча приготовилась к трудным испытаниям.

— Спаси и сохрани, — ещё раз перекрестилась она на образа, поднялась с колен и, едва переставляя ноги, поплелась к дому.

Чуть ли не последними тронулись из Москвы Нарышкины. Немилосердное солнце било в золотые купола бесчисленных церквей, дробилось в них и рассыпалось в воздухе сверкающими брызгами. Но висел в воздухе печальный колокольный звон — словно тяжёлые медные капли падал на город каждый звук и медленно перекатывался над опустевшими улицами. Свежий веерок поднимал на пустынных улицах и площадях обрывки бумаги, верёвок и тряпок, носился по заброшенным дворам, ударял по доскам, которыми были забиты окна. Лишь кое-где мелькали белые передники дворников, в сердцах взмахивающих ненужными теперь мётлами, высовывались из-за угла рваные грязные рубахи воров да стояли по-прежнему у папертей измазанные мальчишки-бездомники.

Дороги были почти пусты, только кое-где спешили запоздавшие, как и Нарышкины, господа убраться поскорее в свои спасительные далёкие деревенские усадьбы, да паслись стада, продвигающиеся к востоку.

Быстро, споро неслись несколько колясок Нарышкиных. Суета царила в карете, где сидела Маргарита со своими ещё невзрослыми сёстрами.

Радовали разнотравьем пролетающие поля, весело шелестели молодой свежей листвой придорожные деревья, да залетал изредка в окна кареты запоздавший звук трели жаворонка, повисшего над зелёным полем.

Маргарита словно бы не слышала и не видела ничего — вся ещё была под впечатлением той чёрной тени, наползшей на неё в церкви. Не отвечала на вопросы сестёр, скоро оставивших её в покое, изредка выглядывала в узенькое окошко, открытое из-за жары, проводила рукой по побледневшим губам и вся отдавалась чувству странной лёгкой скорби.

К вечеру подъехали к Коломне, и Маргарита оживилась. Они с Александром договорились, что если он не успеет прислать письмо в Москву, а Маргарита поедет с родителями в подмосковную далёкую деревню, то он станет писать ей в Коломну: и до Москвы ближе, и от деревни всегда можно будет добраться сюда на почтовых лошадях.

Она вышла из кареты и подошла к коляске, где расположились родители с Николенькой и нянькой.

— Маман, — сказала она Варваре Алексеевне, — я останусь тут, в Коломне.