Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Вы видите, сэр, здесь должна повториться история тех войн, в которых геройский дух сталкивается с европейским оружием.

Поражение текинцев неизбежно. Не скрою от вас, они больше не верят нашим обещаниям и даже затрудняют свободу моих личных действий.

Сегодня я хотел сделать маленькую прогулку за крепостную стену, но меня не выпустили под предлогом опасности со стороны русского лагеря; другими словами, я в плену. К счастью, жена моя пользуется расположением одной уважаемой здесь знатной текинки, что облегчает ужас ее положения.

Думая, что мне не удастся покинуть наших друзей, предаюсь на волю Господа и провозглашаю: да здравствует королева!

Холлидей».

С окончанием войны на всех ее участников находит нередко величайшее уныние. Природа как бы мстит в этом случае за насилие над ее законами.

Ликвидация в Теке поступила просто: он сровняла могилы, поглотившие тысячи храбрых защитников Голубого Холма, с землей, так что историк может пройти по этой ниве, не потревожив себя и мыслью о прошедшем здесь урагане смерти. Можайского поразила также своей простотой панихида об упокоении душ и таких видных деятелей, положивших живот свой на поле брани, как Петрусевич и Беркутов. Гробы с их останками были заделаны в неуклюжие ящики для отправки в дальние места погребения – одного, кажется, на Кубань, а другого в Петербург.

На панихиду собрались немногие, да и те, как можно было подметить, молились о покойниках как о лицах совсем постороннего ведомства.

Все уцелевшее предъявляло усиленный спрос на так называемые блага жизни. Не говоря уже о георгиевских и анненских темляках, нашлась парочка, предъявившая требование на брачный венец. Она умудрилась воспылать взаимною страстью в самый разгар текинского сидения.

Заговорили, разумеется, и о памятниках на братских могилах, но туркестанцы не сошлись с кавказцами, и экспедиция в Теке осталась без монумента. Впрочем, туркестанцы поставили свою отдельную колонку с именами офицеров, павших на поле брани.

Наконец и прессе открыли уста. Впрочем, первый говор об окончании экспедиции в Теке раздался в иностранной печати:

– «Caveant consules!» – взывал неугомонный Арминий Уомбери в одном из русофобских листков. – Вы дремлете в то время, когда нагайка сибирского казака рассекает уже воздух на вершине Гималаев! Вас не страшит и блеск казачьей пики, которая так приятно щекочет нервы подвластных вам племен. Вы не хотите видеть, что падение Теке обращает ваш азиатский буфер в бочку пороховой мякоти. Вас спросит потомство: почему вы не помогли Теке? Почему вы не были готовы в Герате и Кандагаре? Почему вы допустили северным ордам двинуться с огнем и мечом к берегам Индийского океана? Неужели вы пробудитесь тогда только, когда эти орды освободят двести миллионов населения Индии от вашей опеки. Не рассчитывайте на то, что служители Будды враждуют со служителями пророка. Достаточно одних ваших соляных законов, чтобы они склонились на сторону вашего исторического врага. Еще раз, и быть может в последний, повторю: caveant consules!»

Серьезная часть английской прессы, поддерживаемая судостроителями и пушечными заводами, требовала предъявления России ультиматума при малейшем ее движении к Герату. Герат обращался в боевой шатер всех политиканов.

«Таймс» обмолвилась даже репликой по вопросу: «Где висят ключи к Золотому Рогу? Только безумные могут еще верить, – восклицала она, – что ключи от константинопольского пролива висят в Берлине на перекладине Бранденбургских ворот. Нет! Надвигающийся с севера исторический рок знает, что их следует искать по дороге между Гератом и берегами священного Ганга, и когда загремит на этих берегах русское “ура”, мир содрогнется и минареты Стамбула рассыплются в прах…»

Отечественная пресса ликовала по всем правилам академических словоизвержений. Она больше всего упирала на эпический бой и на тысячи тюрбанов, усеявших поле битвы.

– И вот, как на грех, теке не носят тюрбанов, – заметил Можайский, разбирая полученную почту, – а тут корреспондент самолично видел, как тысячи тюрбанов покрыли поле битвы.

– О, если история вообще так справедлива, то, может быть, и прекрасной Елены не существовало на свете! – не без горечи добавил Узелков. – Думал ли я, например, участвовать в эпическом бое! Между тем участвовал и сам того не подозревал…

Многое смешило и многое печалило в период ликвидации, но всем и каждому хотелось скорее отправиться туда, за море, в Европу!

Ликвидировались и взаимные счеты текинцев; ахалинцы обижались на то, что вместе с ними не разгромили и мервцев.

– Если нас взяли в двадцать два дня, то Мерв вы возьмете в две минуты, – нашептывали ахалинцы своим недавним врагам. – Если против нас было восемьдесят пушек, то против них достаточно пяти пальцев.

– У нас верблюдов нет, – пробовали урезонить мстительный дух ахалинцев, не прощавших своим сородичам и союзникам бегство их после неудачной вылазки 4 января.

– Мы вам дадим верблюдов.

– Но мервцы и сами поклонятся нам.

– Пока будет между ними Улькан-хатун, они не поклонятся, а нам это обидно. Вы не думайте, что пушки, отбитые ими двадцать лет назад у персидского ильхани, очень страшны. Ведь они без колес и лежат на песке, как дохлые верблюды.

Ликвидировались и верблюды. Подрядчик выразил решительное, хотя и не удавшееся намерение получить из казны все, что можно, и скрыться без расплаты с лоучами. Из двадцати тысяч верблюдов, циркулировавших при отряде, уцелело около полтораста голов, а остальная масса досталась в добычу шакалам. Из сотен туркестанских верблюдовожатых пришли к получке денег всего семнадцать человек, которые, замотав свой грошовый заработок в грязные тряпицы, поплелись с кнутовищами в руках через неоглядные пески по направлению к Аральскому морю. Подрядчик запрятал в голенища не одну сотню тысяч рублей.

Ликвидировался и Можайский. Не столько, впрочем, побудили его к тому официальные условия и распоряжения, как телеграмма, которую он почему-то поцеловал, хотя вообще не имел привычки целовать получаемые телеграммы. Она была помечена станцией персидского телеграфа и состояла всего из нескольких слов. «Мы можем увидеться на рейде Энзели. Я в безопасности. Ирина».

– Дядя, к чему ты отправляешься кружным путем, когда можешь высадиться в Баку через двадцать часов? – допрашивал Узелков Бориса Сергеевича.

– Милый, я ликвидирую счеты, – отвечал Борис Сергеевич, – и тебе нет никакой надобности быть вместе со мной. Прощай до Гурьевки или до встречи в Крыму, а не то поезжай в Каир или на Мадейру и основательно полечись. Над средствами не задумывайся.

Все ликвидировались, только одна железная дорога продолжала строиться с большим опозданием и все еще готовиться к войне…