Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Восток и запад Каспийского моря вновь были охвачены лихорадочной деятельностью. Пассажиры торопились пересечь море по кратчайшим расстояниям, чтобы успеть показать миру и друзьям лавры, пока они не поблекли. В лаврах были не одни георгиевские ленточки, мечи и банты, но и черные косынки и шапочки, украшавшие раненые руки и головы.

Можайский отправился на пароходе Тавасшерна.

– А дама, которая ехала с вами в прошлом году, так и осталась в Персии? – полюбопытствовал капитан, принимая своего единственного кругового пассажира. – Я никогда не забуду, с какой самоотверженностью она ухаживала во время бури за больными детьми. Из нее вышел бы превосходный капитан океанского крейсера.

Выше этой похвалы Тавасшерн не придумал бы и в целую навигацию.

– Она овдовела, – отвечал Можайский.

– Овдовела? Ну что же, вдова – это парус, выдержавший шторм.

– И возвращается на родину.

– В Англию?

– Мы встретим ее в Энзели.

– В Энзели? Так вот почему вам понадобилась лучшая каюта на пароходе!

На энзелийском рейде капитан бросил якорь и спустил на воду ботик. Не ожидая приглашения, Борис Сергеевич принял его в свое распоряжение и направился к лодке, которую он давно уже высмотрел в бинокль. С лодки подавали ему сигналы.

Вскоре лодки сошлись на дистанцию сердечных рукопожатий. Пассажиры их забыли при встрече о многом: они забыли об опасности сильных движений на утлых скорлупках, забыли о пароходе и рейде, забыли… и забылись до откровенных и крепких объятий.

– Боже, как ты утомлена!

– Ничего, все тяжелое прошло.

Тавасшерн встретил своего милого доктора с затруднительной для него любезностью. Освободив уже давно себя от сладости поцелуев, он теперь серьезно прильнул к женской ручке… той самой, которая перевязывала размозженную ступню его матроса.

– Ко всему этому, – добавил он, – могу порадовать вас тем, что барометр превосходен, что деток у меня всего трое, и все здоровы, и что у буфетчика плавает отличная стерлядка.

Одолев почетный рапорт, Тавасшерн скомандовал: «Ход!» – до того азартно, точно он намеревался выскользнуть навсегда из Каспийского моря.

– Куда же мы, на Волгу или в Крым? – спросил Можайский. – Если на Волгу, то нужно высадиться в Астрахани.

– Пока на Волгу, а там хоть на край света, – отвечала Ирина Артамоновна. – В это короткое время в моей душе накопилось столько ярких и грозных впечатлений, что я чувствую потребность в умиротворяющем отдыхе. На Волгу, мой милый, мой хороший.

– Ты на Волгу, а я?

– Со мной не хочешь?

– Не то…

– Ты боишься княгини Марьи Алексеевны? Не боишься? Прекрасно! Теперь слушай, в нашем распоряжении имеется неисчерпаемый источник воспоминаний о прожитом и его достанет до конца… Но мне не хотелось бы говорить о минувшем хотя бы только до приезда в Гурьевку. Веришь ли, пробуждение из летаргии не так отрадно, как мое пробуждение, и мне хочется только ходить, говорить, дышать, чувствовать…

– Один вопрос, Ирина, один вопрос: знаешь ли ты, что Холлидей убит во время погони за бежавшими текинцами?

– Я догадывалась и почти знала… но как ты мог узнать?

– При одном из убитых нашли Библию с его инициалами на переплете и с твоими пометками на полях.

Все время перехода от Энзели до Девяти футов и потом до Гурьевки Ирина и Борис Сергеевич свято хранили уговор, и ни одним словом не обмолвились о прошлом. Настоящее их было слишком богато, чтобы прибегать к запасам и складам воспоминаний. Правда, они только ходили, сидели, говорили, дышали… но все-таки не заметили, как поравнялись с Гурьевкой и как Антип Бесчувственный явился с «Подружкой» у пароходного трапа.

Вечером они сошлись на площадке Княжого Стола.

– Какой контраст между прожитыми мгновениями и нынешними, – говорил Борис Сергеевич, не расставаясь с рукой Ирины. – Воображаю, какой ужас тебе пришлось испытать во время осады. Тебя окружал целый мир незнакомых явлений, и на каждом шагу – угроза смерти.

– К счастью, я нашла охрану в ханум, которая дала тебе название якши-аги. В благодарность за то, что я вылечила ее внучку, увы, убитую потом вашими ненавистными снарядами, она оберегала меня от всех бед и приводила ко мне своих женщин петь их заунывные песни.

– А тебя не смущал страх быть узнанной? Могло случайно обнаружиться твое происхождение, и что тогда? Рабство, смерть?

– В моей аптечке нашлась бы доза сильного яда, и я уже подумывала о нем, когда слышала ужасные подробности казни наших пленных. К счастью, надежда на лучшее так свойственна человеку, поэтому я даже искала тебя во время перемирия с крепостной стены, но новизна картины застилала глаза.

– А какие моменты были особенно тяжелы?

– Лично для меня – полночь под Новый год. Помню, я задумалась о милых сердцу людях, как неожиданно раздался страшный залп. То было ваше поздравление с Новым годом. Но и вам жилось нелегко?

– И очень. В людях мы понесли большую потерю, и в числе убитых – графа Беркутова.

– Он… убит?

– Я присутствовал при последних минутах его жизни, и он завещал мне обелить его в твоих глазах.

– О, он ни в чем не виноват передо мной, как ты это знаешь из моего дневника. Кстати о дневнике – возврати его мне. Я внесу в него одну страницу – это описание утра, каким оно представилось мне на второй день после штурма Голубого Холма. Помню и никогда не забуду, как при восходе солнца обезумевшая толпа женщин ожидала поголовного истребления. Покорность судьбе наложила на весь наш стан тяжесть могильной плиты. И вот явился ты с своим словом любви к человеку… и тебе не поверили… а потом я увидела уже тебя на вершине крепостного обвала: ты помогал старухе втащить на верх мешок с припасами. Мне хотелось тогда же броситься к тебе и открыться… но ханум остановила мой порыв. Она советовала не обижать якши-агу. Ты был под ее нравственным покровительством.

– Несмотря на буренджек и туфли, ты выдала себя походкой, взглядом, белизной рук.

Борису Сергеевичу понадобилось при этом взглянуть поближе, те ли он видел тогда руки, которые так доверчиво отдавались теперь его пожатиям. Убедившись, что он не ошибся и что поцелуй нисколько не обидит их, он…

Но о чем же тут говорить? Увлечение воспоминаниями о прожитом было настолько полно и для обоих симпатично, что они не заметили, как наступил вечер. Они не расслышали даже звука почтового колокольчика, возвещавшего приезд князя Артамона Никитича…

– Да где же они?

Услышав голос отца, Ирина бросилась к нему со всей полнотой глубоко охватившей ее радости. Борис Сергеевич, желая предоставить отцу и дочери пережить без помехи первые мгновения их встречи, отошел в сторону.

– Борис, на моей груди достанет и тебе места, – обратился к нему Артамон Никитич. – Повоевали – и довольно, а теперь мир вам и любовь… и даже без объяснений поступков. Успеете объясниться, да и о чем же?