Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Когда Сила Саввич принес лампы, свет их озарил семейную картину.

– Ирина, ты поседела? – удивился ее отец.

– Отец, я не плачу над своими сединами, не потребует ли только Борис, чтобы я окрасила их к венцу?

Вместо ответа Борис поцеловал седую прядку.

– Эти седины займут лучшую страницу в истории маленькой войны! – заявил он тоном убежденного историографа. – Она будет говорить сама за себя и притом правдивее и Шлоссера, и Вебера, и Гиббона.

Шум военной грозы затих и мало-помалу развеялся и исчез во времени и в пространстве. Всем и каждому оставалось подчиниться историческому року и принять продиктованные им условия. Сердечнее всех участников войны подчинились им Борис Сергеевич и Ирина. Только недостаток свидетельства о смерти ее мужа мешал заключить немедленно договор о вечном мире. Наконец после долгих усилий и сложной процедуры этот документ был добыт, и Можайские отправились в Крым любоваться морем, Яйлой и немножко друг другом.

Даже у старого князя пробудилась здесь прежняя энергия, и в те дни, когда Яйла хмурится и посылает млечные тучки к прибрежью, он не отпускает от себя дочь и зятя, и они вместе проходят историю знаменитого сидения под стенами Голубого Холма.

Нескоро улеглись отголоски этого сидения, да и улеглись ли? На этот счет ответит дальнейший ход исторического рока. Ход его замедлился и, кажется, это замедление уязвило самолюбие покорителя Теке.

Несмотря на завидные лавры, выразившиеся в высоком чине и в знатном кресте, Михаил Дмитриевич находился при переходе из военного на мирное положение в дурном расположении духа. По крайней мере он расстался с войсками поспешно и уныло – без традиционного приказа о понесенных трудах и проявленных доблестях, без парада, обедов и салютов. Многие в Красноводске узнали о его отъезде, когда «Чекишляр» выбрался уже в открытое море. Притом же и сама решимость пересечь бурный Каспий на утлой скорлупе указывала на высоко поднятые нервы человека, которому не было и надобности доказывать личную неустрашимость.

«Чекишляр» довольно счастливо пробрался к Царицыну. Здесь народные массы встретили своего любимца с непокрытыми головами и проводили его до вокзала громовым «ура». Всегда речистый, он встретил это чувство глубокого обожания только парой крупных слезинок, доказывавших растроганное состояние его души. Поезд его с трудом выбрался из осады благодарных сограждан.

Спустя несколько месяцев по окончании войны Михаил Дмитриевич отправился за границу. Во время пребывания его в Париже пылкие умы, а вернее горячие сердца студентов, вызвали его на такое объяснение, которое повело к грому бранденбургских литавр. Рептилии германской прессы немедленно опрокинулись на него всеми своими запасами заказной клеветы. Названия флибустьера, людоеда и нарушителя трактатов были наиболее ласковыми и приличными эпитетами. Наконец вмешательство дипломатии усмирило пыл померанских гренадер, и тогда литавры вновь повисли на Бранденбургских воротах.

По возвращении из-за границы Михаил Дмитриевич занялся маневрами с ночными тревогами и переправами вплавь через реки, о чем много тогда говорилось и в печати, и в военных кружках. Необыкновенный переход он сделал 4 июня 1882 года, проскакав в 13 часов более 100 верст.

Последний же экстренный переход его жизни был уже переходом в страну вечной беспредельности. Утром 25 июня вся Москва оцепенела, узнав, что его не стало! Не верилось Первопрестольной, что недавний покоритель Теке не поведет уже свои полки в боевой огонь. Утрата его была утратой России. Так выразился и государь, телеграфируя сестре покойного:

«Страшно поражен и огорчен внезапной смертью вашего брата. Потеря для русской армии трудно заменимая и, конечно, всеми истинно военными сильно оплакиваемая».

За границей известие о смерти Михаила Дмитриевича вызвало совершенно противоположные впечатления. Париж служил по нем заупокойные обедни, а «Панч» и «Кладерадач» изощрялись в злостных на него карикатурах. Впрочем, смерть видного деятеля, и особенно внезапная, возбуждает обычно тысячи нелепых догадок. Так и теперь: люди серьезные считали причиной, подготовившей разрыв сердца покойного, контузию осколком гранаты, полученную им в траншее Зеленых гор. Медицина останавливалась на расширении вен от непомерной верховой езды. Но Охотному ряду в Москве чудилась немка, сгубившая героя в предательских объятиях, а петербургские скворцы и ласточки называли француженку, переполнившую его сердце избытком благодарной неги.

Русский народ проводил его прах достойным образом. И что бы ни говорили фемистоклюсы, не успевшие еще победить ни одного Ксеркса, о непримиримых противоречиях в образе мыслей и действий покойного, он оставил истории свое имя, отечеству – покоренную страну и только психологам – загадку: где и на чем остановился бы полет мысли и дел этого человека? Он был прав, говоря, что история разберется в своих суждениях о его недостатках, как она разобралась в своих приговорах хотя бы о Тимуре. Будущие Шлоссеры, Веберы и Гиббоны найдут в нем, каждый по своему углу зрения, то истинного героя, то авантюриста, но никто не посмеет отказать ему в любви его к родине.

Противник его, бывший сардар, а с падением Голубого Холма текинец Эвез-Мурад-Тыкма, не мог не подчиниться условиям, продиктованным историческим роком. Вдобавок к жизни, лошади и оружию ему дали чин майора милиции и позволили побывать в России, посмотреть, с кем и с чем он воевал. Впрочем, ни один бывший хан не отказался от красивых эполет…

Не так скоро уступила требованиям исторического рока сподвижница сардара, ханум. Прежде чем перейти на мирное положение, она извелась в нравственных терзаниях. Скрывшись после погрома Голубого Холма в Мерв-Теке, она приобрела здесь громадное влияние на народную массу. Ей всегда находилось свободное место и на празднике, и в совете, но, как умная женщина, она видела, что тохтамышцы не могут по слабо развитой воинственности мечтать о славе отамышцев. Народ ходил задумчиво, с опущенными головами и восклицал чаще, чем нужно: «Аллах акбар!»

Мерву нельзя было пошевельнуться, не вызвав ропота или угрозы со стороны того или другого соседа. Россия и Бухара сторожили его северо-восточную границу, а Афганистан и Персия – юго-западную. Мало того, персияне, понимая, что Мерву не суждено больше разбивать их войска и пленять их армии, распорядились занять часть мервского Серакса и построить там крепость Рунн-Абай. Обессиленные сунниты с затаенными в душе проклятиями пропустили в эту крепость гарнизон в тысячу шиитов.

Все это видела и понимала ханум и часто, очень часто показывалась без свиты, одинокая, на берегу Теджента, разделявшего Ахала от Мерва.