Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Отделиться от колонны было и опасно, и не в порядке, а идти с колонной шаг за шагом – тоскливо. За три версты от Чекишляра начиналась неоглядная степь – ровная, сухая, голая, с ощипанными кустиками соледревника и недощипанными корнями асса-фетиды. Изредка появлялись миражи и то убогие, наподобие солончаковых засух и фальшивых озер.

Одним из взводов колонны командовал Узелков, который, присаживаясь по временам к дяде Борису, развлекал его подслушанными рассказами бывавших в этой степи апшеронцев и полтавцев.

– Первый ночлег будет в Караджа-Батыре, – объяснил он дяде. – Здесь этапный начальник строит баню для гарнизона и, как только окончит ее, сейчас же застрелится.

Действительно, в Караджа-Батыре скука доходила до одурения, но, разумеется, этапный вовсе не располагал застрелиться даже и по окончании постройки ротной бани.

– Сегодня прибудем в Яглы-Олум, – докладывал Узелков на втором переходе. – Здесь протекает река Атрек, настолько многоводная, что по ней могут ходить паровые суда. Берега ее покрыты сплошными виноградниками.

Узелков повторял официальные, добытые расспросным путем сведения. Поверив людскому говору, сюда доставили паровой катер, но, к общему удивлению, он уперся кормой в персидский берег, а носом в туркменский. Такова была многоводная река. Вместо сплошных виноградников оказались одни камышовые заросли.

За Яглы-Олумом начальник колонны удвоил военные предосторожности, так как отсюда начиналось излюбленное текинцами место для нападения на русские транспорты. Но и Текенджик прошли без тревоги. Видимо, текинцы ждали неприятеля у себя дома.

– А вот здесь Чады, – говорил Дорофей Кузьме, желая показать ему свои географические сведения.

– И вовсе не Чады, а Чад. Только одни неотесанные дураки говорят Чады, – заметил Кузьма.

Дорофей стерпел эту грубость.

– Здесь у коменданта объявился под кроватью бездонный колодец, – продолжал он, делая вид, что не слышал ничего грубого. – Ночью у него так шарахнуло, что он подумал, не забралась ли в юрту чекалка, а утром глядь – колодец под кроватью!

Перед укреплением подскакал Узелков к экипажу дяди.

– Здесь смотри в оба! – приказал он Дорофею. – Здесь все место в провалах.

Укрепление стояло на отвердевшем песчаном холме, имевшем в основании твердую, непроницаемую породу. От времени песок прикрылся земляной пленкой. Сквозь нее дожди уносили песок в реку, а когда тонкая покрышка, ничем не поддерживаемая, падала, объявлялся провал, иногда в форме колодца.

– Труханули же вы, санпитербурские! – посмеялся в свою очередь Дорофей, ловко проводя коляску мимо провалов. – Ручками за фартучек придержались!

Кузьма не возражал.

Конечным пунктом движения колонны был Дуз-Олум, хранитель громадных интендантских складов. То был стратегический палладиум Михаила Дмитриевича. Первая операционная база выслала сюда все, что получила из-за моря, поэтому на площади укрепления возвышались теперь целые горы сухарей, конских галет, крупы, ячменя и бочонков с маслом, уксусом и спиртом.

Укрепление находилось на плато с крутыми и глубокими оврагами, на дне которых протекали скудные речонки Сумбар и Чапдыр. По берегам их виднелся высокий кустарник, в котором водились фазаны, куропатки, дикие козы и кабаны. За ними с трех сторон возвышались высокие хребты. Взобравшись на их вершины, легко было расстреливать людей в укреплении на выбор, но неприятель, опираясь на стойкость своего духа и клынчи, не располагал дальнобойными аппаратами войны.

Колонна вошла в укрепление хотя и поздним вечером, но в лагере было еще далеко до спокойной ночи. Одни примыкавшие к шатру командующего войсками кибитки выглядели степенно и строго. Вторая же за ними линия продолжала бодрствовать. Оттуда поминутно шли приказания в третью линию в денщикам: коньяку! чаю! папирос!

Во второй линии Узелков был своим человеком.

Там его накормили, напоили и пригласили провести вечер у какой-то баба-хинебс.

– А как перевести баба-хинебс? – поинтересовался Узелков.

– На одном из ста кавказских наречий это значит скачущая лягушка, – отвечал голос, судя по акценту, грузина.

«Непонятно, как это они проведут вечер у скачущей лягушки? – думалось Можайскому, невольно слушавшему откровенные разговоры, доносившиеся из соседних кибиток. Впрочем, он переходил уже от полудремы к полному забытью. – Такой хороший офицер, и вдруг ему нужна скачущая лягушка… Неужели, однако, лягушки поднимают здесь такой вой? Не воют ли это шакалы? По ком же они празднуют тризну?»

– Командующий просит ваше превосходительство пожаловать к нему по неотложному делу! – прервал внезапно его сон чей-то официальный голос, неожиданно ворвавшийся в кибитку.

– По какому делу? – спросил Можайский, отрываясь с неудовольствием от сладкой дремы.

– По случаю нарождения червей в сухарях.

Неподалеку, на штабном проспекте, слышался голос Михаила Дмитриевича с раздражительной ноткой.

«Капризничает, опять нервы не в порядке», – подумал Можайский, выходя на проспект.

– Потрудитесь, ваше превосходительство, прочесть этот рапорт и сказать мне свое мнение, – накинулся на него командующий, потрясая какой-то бумагой. – По-видимому, все ваши строгости не более как красивые фразы.

– «Имею честь донести, – читал Можайский при свете луны, – что в прибывших транспортах с хлебом отродился червь в значительном количестве. Из опасения подвергнуться нареканию испрашиваю приказаний».

– Порадовали! Экспедиция в начале, а червь уже отродился и притом в значительном количестве!

– Вашему превосходительству известно, какая борьба шла в Астрахани с представителями интендантства при приеме запасов, – напомнил Можайский.

– А червь все-таки отродился!

– Это требует проверки.

– Проверяйте!

Можайский и командующий расстались сухо.

Наутро проверочная комиссия отправилась в склад, где уже лежали наготове рассыпанные кули с подозрительными сухарями.

– Этих мне не нужно, – скомандовал Можайский, – а вы потрудитесь высыпать на брезенты по сто кулей из каждого бунта по указанию господ депутатов от войск.

– Ваше превосходительство! – взмолился смотритель, подавший рапорт о нарождении червей. – Взгляните благосклонно на мое положение…

«Как он похож на того продовольственного человечка, которого я видел с бочкой масла на голове и в тужурке с сахарными пуговицами…» – вспомнил Можайский о своих чекишлярских галлюцинациях.

– Ваше превосходительство! – продолжал молить смотритель. – Разрешите не тревожить мои бунты, складка их, можно сказать, образцовая.

Ответом служило приказание рассыпать вместо ста двести кулей из каждого бунта. И о удивление! Сухарь оказался в превосходнейшем состоянии. Игра продовольственного человечка была разгадана, и вечером того же дня можно было видеть на штабном проспекте дружескую прогулку командующего и Можайского. Неудачный же автор нарождения червей готовился к путешествию на тот берег. Отсылка на западный берег Каспия была своего рода изгнанием из армии и шельмованием.