Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– Хлопок требует воды.

– Хлопок требует немного воды, и она будет…

– Разумеется, если артезианские колодцы…

– Да уж будет вода. Ученая экспедиция нашла, что Аральское море выше Каспийского и что существует старое русло, по которому Амударья направится в Каспий.

– Направить-то можно, но какими миллионами?

– Да уж направим и тогда разберем каналами для орошения земли. Поверьте, своим хлопком мы оденем всю Европу.

– А по-моему, – решил безапелляционно воинственный казначей, – продать бы всю эту Среднюю Азию англичанам, содрать с них миллиард и заплатить все долги.

– Господь с вами! – посыпались со всех сторон возражения против этого финансового предприятия. – Разве можно припускать сюда Англию? Да она замутит против нас всю Азию.

– Однако, господа, пока суд да дело, а отряд останется без мяса, – напомнил есаул Вареник, – не пришлось бы перейти на конину.

– Будет и мясо, – отвечал другой есаул. – Охотничья команда дала знать гелиограммой, что текинцы гонят большие стада баранов и притом с неимоверными курдюками.

– Неужели мы их проспим?

– Не поднести ли нам ягненочка мамзель баба-хинебс?

Последовал взрыв хохота. Далее можно было уже прекратить умные речи, так как весь кружок, пройдя маркитантские лавки с шашлыком и сардинками, очутился перед землянками «арфисток», оставивших свои арфы в Тифлисе. По дороге было приказано Иованесу принести пива и всего, что получше.

Так шла бивачная жизнь в Дуз-Олуме. Наконец бивак заскучал. Отсутствие командующего родило предположение, что по требованиям дипломатии экспедиция отложена на неопределенное время. Никто не верил, чтобы частные дела могли удержать Михаила Дмитриевича от заветной цели. Не такова его натура.

Продовольственные склады росли и росли и к ноябрю достигли миллиона пудов. Для артиллерии недоставало свободных площадок в укреплении. Где же Теке? Где же эта страна загадки и вопроса?

А тяжело находиться в лагере, когда на него повеет скукой. Полтавцы вздумали развлекать себя песнями со скороминкой, но попели день, попели два – скучно стало и со скороминкой, бросили. Для увеселение господ офицеров поигрывал по вечерам отрядный оркестр. Круглые сутки стоял в воздухе верблюжий рев, а по ночам тянуло из-за Сумбара и Чандыра омерзительным воем шакалов. Какофония эта усиливала досаду на бесплодную стоянку в котловине без воздуха и горизонта.

Из-за моря доставили переносные печи, немедленно наградившие весь лагерь простудами и угаром. Вскоре их забросили, и так основательно, что даже при семиградусных морозах лагерь согревал себя моционом, самоварами и коньяком. По три раза в день можно было видеть на штабном проспекте Можайского и Петрусевича. Эти две натуры, серьезно и крепко привязавшиеся друг к другу, не могли, однако, встретиться и не поспорить.

– А вы опять одержали блистательную победу над лоучами? – поздравлял Можайский Петрусевича. – Вы наняли верблюдов до Дуз-Олума, а теперь окружили их штыками и повели в Теке?

– Война имеет свои законы, которые еще не включены в счетные уставы, – возражал Петрусевич, отражая ядовитое замечание ядовитым ответом.

– И это говорите вы – автор монографии, в которой так хорошо доказано, что туркмены тоже люди?

– Да, это я говорю! – горячился Петрусевич. – Вам бы радоваться, а не осуждать мои злодеяния. Поступая правильно, мы платили бы по три рубля в сутки за верблюда, а теперь платим два двугривенных.

– А как называется этот способ расплаты?

Молчание. Размолвка.

Можайский принимался измерять восточную сторону штабного проспекта, а Петрусевич западную. Впрочем на двенадцатом измерении они вновь сходились и старались только не затрагивать те деликатные вещи, которые могли сейчас же повести к новой ссоре. Над Дуз-Олумом висели такие скучные ноябрьские тучи, что человеку было как-то нелепо отстраняться от человека.

Между тем из кибитки Можайского давно уже струились пары адски вскипяченного самовара. При нем-то обыкновенно заключался акт перемирия между враждовавшими приятелями. На этот раз день завершился иначе, на штабной проспект подали экстренную телеграмму.

– Наконец-то! – воскликнул Петрусевич, ознакомившись с ее содержанием. – Прибытие командующего назначено на десятое, а выступление отряда вторжения – на двенадцатое. Поздравляю с походом! Капитан Баранок, где вы?

Весть о походе подняла моментально на ноги весь Дуз-Олум. Отряд расставался с Капуей. Баба-хинебс не смела, а маркитанты не могли следовать далее по убогости своих арбяных одноколок и вообще по недостатку перевозочных средств, поэтому приказания сыпались из второй линии кибиток в третью линию в самом хаотическом беспорядке.

– Горобец, захвати у Иованески сардинок побольше! – слышался приказ князя.

– А мне сгущенного молока…

– Кныш, не забудь чересседельник.

– Собачий сын!

Вышло распоряжение бранного воеводы и на долю собачьего сына.

Возвращение Михаила Дмитриевича было давно желанным событием. Обойдя почетный караул и приняв рапорт, он пробыл у себя в шатре не более десяти минут, чтобы только привести наружность в обычное изящное состояние. Он не любил отдыхать именно после долгих путешествий верхом по голодным и холодным степям. Напротив, бес популярности подталкивал его в подобных случаях на новые подвиги неутомимости. Таким подвигом он ознаменовал и день своего возвращения в Дуз-Олум.

– Не связывайтесь со мной сегодня, – посоветовал он дружески Петрусевичу и Можайскому, явившимся к нему в шатер с отрядными делами. – Сегодня я буду экзаменовать порученных мне в Петербурге фазанов.

Спустя час весь Дуз-Олум видел, как он взбирался по ту сторону реки на вершину Копетдага. Подъем шел между валунами без тропок, по крутым ребрам и все выше и выше. То была рискованная прогулка. По синеве неба на самом позвоночнике хребта вырезывались две статные фигуры всадников: командующего и его неизменного ординарца Абадзиева. На линии водораздела лошади их ступали левой стороной по персидской покатости, а правой – по туркменской земле. Свита командующего составилась из званых и незваных, не предполагавших, однако, что человеку придет фантазия балансировать на остром гребне горного хребта. Многие охотно бы возвратились обратно. В конце концов, однако, свита поредела и рассеялась. Любимцы петербургских гостиных сознались, что галопируя в Михайловском манеже, они не готовились взбираться верхом к поднебесью.

Наутро были оповещены молебен и выступление головной колонны, названной в приказе отрядом вторжения. Погода не благоприятствовала параду. Молочная белизна туч, спустившихся с Копетдага, вызывала напоминание скорее о фуфайках, нежели о предстоявших военных лаврах.