Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

– И родился, и жил статской душой, – заметил Узелков, отдаваясь тихоструйному направлению мыслей, – а умер военным… Это редко бывает.

– Да, больше бывает наоборот, – добавил Можайский. – У иного в купели уже видна геройская натура, а глядишь, умирает смотрителем женской богадельни.

После нескольких дней пути колонна незаметно для нее самой подошла к Бендесенскому перевалу. После скучного на протяжении двенадцати верст подъема перевал открывается внезапно, с эффектом, доступным одним могучим силам всемогущего творчества. В картинной галерее природы выдаются мастерские пейзажи с таким сочетанием рисунков и красок, что человеку остается, замирая перед ними, пленяться и, пленяясь, замирать.

Не было горного хребта в Европе, через который не ступала бы нога Можайского, и все-таки Бендесенский перевал подавил его своим величием. Копетдаг тонул в ту пору в непроницаемой молочной пелене. Но вот что-то невидимое взволновало и разделило пелену на части; они сорвались и поплыли на север разными путями. В дальних отрогах сверкала молния и гремели бурные аккорды. Гроза, однако, длилась недолго. По уходе тучек открылась масса солнечного света, ярко оттенившего ложбинки, уголки и все рельефы могучего горного кряжа.

Спуск с хребта хотя и был разработан, но для большой колонны с верблюдами и в слякоть он представлял истинную пытку. Приходилось спускать телегу за телегой, зигзагами по ребрам; для прохода каждой пушки очищали весь путь. Много потрудились люди, чтобы колонна сосредоточилась в долине у подошвы хребта. Не слышалось ни прибауток, ни брани. Можайский заметил в своем скитальчестве по свету, что человек меньше бранится в горах, нежели в долине. Истину эту, впрочем, подтверждали Кузьма и Дорофей, проявившие теперь нечто похожее на единомыслие.

Можайский и Узелков шли пешком.

– Однако текинцы и их сардар, должно быть, плохие стратеги, – заметил Узелков. – На их месте я не пропустил бы здесь ни одного человека, а они дают спуститься нашей колонне так же спокойно, как бы мы спускались с Валдайской возвышенности. У нас же в колонне и миллионы рублей, и артиллерийский парк. Те два выступа сослужили бы нам службу неприступных бастионов, а повыше я разбросал бы горные орудия и, наконец, вот здесь держал бы в скрытой засаде митральезы.

Спуск колонны окончился позднею ночью.

В Бами, как в преддверии Ахала, пахло уже порохом; здесь военная обстановка была строже, чем в прежних укреплениях. На ночь закладывались секреты.

Можайскому пришлось задержаться в Бами, куда уже переместили значительную часть дуз-олумских складов. Весь день его проходил в упорной борьбе с мифическими усушками и утечками. Вечера проходили в дружественном кружке; теперь лагерные новости были содержательнее.

– Горсти текинцев позволили отбить у нас тысячу верблюдов! – запальчиво укорял в один из таких вечеров воинственный казначей собиравшийся в его палатке военный кружок. – Разве это не позор? Да будь я на месте командующего… я бы этого майора…

– Да ведь в Красноводске, – попытался возразить Узелков, – привыкли относиться к туркменам более чем легкомысленно. К тому же позор заглажен: верблюдов отбили, и отбили с честью…

В это время подали грог, мгновенно успокоивший взволнованный дух казначея. Мало того, благовонный аромат напитка привел его в необыкновенно щедрое настроение.

– Князь Давид, не желаешь ли получить пятьдесят тысяч? – спросил он после первых же глотков грога. – Подай рапорт командующему, что за отбитие у неприятеля одиннадцати тысяч баранов тебе следует получить, считая по пяти рублей за барана… а уж я выдам, будь спокоен, хотя бы Борис Сергеевич обрушил на нас с тобою громы и молнии.

Князь спросил взглядом: «Нет ли там у вас в законах, какого-нибудь на этот счет разрешения? Славная ведь штука пятьдесят тысяч!»

– Не слушайте, князь, не подавайте подобного рапорта, – посоветовал Борис Сергеевич. – Вы реквизировали в неприятельской стране, а реквизиция как военная добыча поступает в собственность государства бесплатно.

Князь тотчас же примирился с этим приговором, тем более что где-то неподалеку раздались выстрелы…

– Это что за стрельба? – воскликнул он, мгновенно забыв про обещанные казначеем. пятьдесят тысяч. – Стреляет шальной, в одиночку и притом неподалеку!

Узелков побежал к своей части, а казначей потребовал магазинку и стакан грога. Горнисты, однако, молчали, барабаны тоже, и только дежурный взвод драгун помчался вокруг лагерной стоянки.

– Мой же казак и отличился! – сообщил князь, возвратившись из объезда. – Ему предстояло идти с колонной, но из-за именин он захмелел так, что неподалеку от лагеря свалился с коня и проспал за камнем до вечера как убитый. Вечером ему померещились текинцы, и он выпустил по лагерю десяток патронов. Задаст же мне Петрусевич головомойку! Кажется, не будь войны, сдал бы полк – и айда в Кахетию!

– Господь с вами, – успокаивал Можайский, – вы, любимец всего отряда, и говорите такие вещи.

– А Петрусевич все-таки меня не терпит. Ему нужно, чтобы все полковые командиры были историками и стратегами. Без широкого, видите ли, образования он не понимает начальника отдельной части… Но мы еще увидим, такова ли в бою цена практикам, как теоретикам. Война в начале, а стыдно признаться, мы потеряли было командующего войсками…

Можайский широко раскрыл глаза.

– Да-с, штаб помалкивает, да и сам Михаил Дмитриевич не любит вспоминать о последней рекогносцировке, а скандал вышел, можно сказать, исторический. Командующий в надежде, разумеется, что его берегут как следует, отделился от отряда и запутался в горах. Наткнувшись на какую-то брошенную калу, он просидел в ней всю ночь в приятном ожидании, что придут теке и прирежут. При нем было всего три-четыре винтовки. Теоретики, видите ли, не сообразили проследить положение начальника. Хорошо, что к утру подоспели охотники…

За Бами начинается оазис – красноречивый свидетель того, что Теке потратило неимоверные усилия в борьбе за существование. На его раскаленной почве каждая капля воды была на счету, и, добытая с таким трудом, она ценилась дороже земли и солнечного луча. Солнца и земли в Теке много, но одна влага дает им оплодотворяющее значение. Без нее серпу и делать нечего, а когда серп отказывал текинцу в пропитании, текинец обнажал клынч и бросался в поисках хлеба в соседний Иран.

Повсюду виднелись пашни с оросительными каналами и приземистыми башенками, служившими земледельцам защитой от неожиданно появлявшихся недругов и сторожками против прожорливой птицы. При созревании нив подростки усаживались на кровли сторожек и заводили оттуда беспрерывную пальбу из самодельных луков комочками глины.