Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Война остановила и нарушила этот вековой обиход. Оросительные канавы испортились, отверстия для окон и дверей в башенках обратились в глазницы мертвых голов, каризы осыпались. Нивы были выжжены наступавшими гяурами. Эта картина военного опустошения, хотя бы и в полудикой стране, очень печалила Можайского при его передвижении из Бами в Самурское, бывшее крайним передовым укреплением.

На одном из переходов в Самурское колонну встретил командующий со свитой. Его беспокойному духу казалось, что колонны и транспорты запаздывали против маршрута и двигаются непростительно медленно.

Он остановился у коляски Можайского.

– Не найдется ли мне у вас местечка?

– Городничему-то? – пошутил Можайский.

– Мне бы следовало рассердиться на разврат, который вы, гражданская душа, внесли в мой отряд…

– Разврат?

– Да, разврат, потому что мягкие рессоры и подушки, несомненно, возбуждают зависть в каждой пехотной мозоли. Но у меня вены…

– Опять?

– Они – моя смерть. Увидите, что я умру глупейшим образом на постели, а не под знаменем… от какого-нибудь расширения, утолщения или сужения… а вовсе не от пули или почетного удара штыком. Говорят, вы ведете дневник нашей экспедиции. Запишите же это мое предчувствие… А теперь, – обратился он к адъютанту, не отстававшему верхом от коляски, – прикажите сыграть марш добровольцев.

Оставленная сардаром еще до прихода неприятеля Ягиан-Батыр-Кала выглядела теперь грознее прежнего. Вокруг нее протянули ров, насыпали вал и поставили длинные, тяжелые пушки. Кроме того, и в маленьких башнях, в которых в доброе старое время держали пленных шиитов до их выкупа, виднелись очень подозрительные вещи, кажется тыр-тыр! Все, решительно все русские переделали по-своему. Вместо того чтобы раскинуться во всю ширь, как следует честным людям, они стеснились подобно ячменю в переметной суме. По слухам, в Ягиан-Батыр-Кала набралось до десяти тысяч белых рубах со всеми ухищрениями того, кто один только не прославляет имени пророка. К счастью, русские сербазы не имеют понятия о настоящей стрельбе, поэтому и стреляют без сошек. С другой стороны, неприятно было узнать, что у русских положено иметь на каждых сто человек по отдельной пушке. Перебежчики лоучи уверяли, однако, что пушки у русских слишком далеко стреляют и поэтому никуда не годятся.

Такие вести одна за другой стекались к Голубому Холму, где каждый джигит мог передать сардару все, что он видел и слышал…

Между тем одна только весть была верна: на маленьком клочке земли стиснулась боевая сила в семь тысяч штыков и сабель с десятками орудий и со всеми принадлежностями европейской войны. Продовольствия было пока немного, но транспорты с ним шли из Бами и Дуз-Олума ежедневно и уже беспрепятственно. Этапы зорко следили за степью.

Ни одна ночь не проходила в Самурском без перестрелки с невидимым большей частью неприятелем, поэтому вокруг укрепления тщательно закладывали секреты. Они чутко ловили всякий подозрительный шорох, к которому и нужно было прислушиваться, так как опытные теке подползали с необыкновенным искусством. Впрочем, ночная пальба не всегда шла попусту: утренний дозор находил иногда трупы людей, попадавших под слепые выстрелы.

С высоты самурских батарей открывалась вся окрестность. Видно было, как Копетдаг величественно останавливал попутные тучки и то закутывался в них, то словно гнал их от себя прочь. Его предгорья, несмотря на зимнюю пору, тонули в дымке, наполнявшей также и равнинное пространство. В этом пространстве Голубой Холм, как палладиум всего Теке, привлекал общее внимание самурского гарнизона.

Между Самурским и Геок-Тепе было всего двенадцать верст – расстояние совершенно ничтожное для текинского коня. На этой площади рыскали с утра до ночи сотни и тысячи наездников; одни из них метались как угорелые – то была молодежь, а другие – с большими шрамами – сходились в группы и подолгу и вдумчиво смотрели на русскую сторону. Гарнизон позволял одиночным всадникам подскакивать безнаказанно на близкое расстояние и даже отводить душу в потоках брани, в которой шайтан уступал место свинье как более позорному его собрату. По одиночкам не стреляли.

Было ясно, что теке не примут сражения в поле и что они фанатически верят в недоступность своей твердыни. Осада делалась неизбежной. Узелкову, как и всем поручикам, давно уже хотелось броситься туда, к стенам, на ура… Но командующий медлил, продолжая заниматься скучными выкладками о наличности в отряде штыков и сабель. Результат получался неудовлетворительный. Отряд вторжения оказывался менее предположенного состава. Одни пушки не обманули своим комплектом. Под предлогом освещения местности и подвоза продовольствия командующий решился ожидать прибытия туркестанской колонны. Она должна была прийти из-за Амударьи, через море песков, в которых нетрудно погибнуть не только одиночным путникам, но и целому отряду. Указателями пути служили ненадежные лоучи и компас. Большая награда ожидала того, кто даст весть о приближении туркестанцев и проведет их через песчаное море.

По наружности можно было думать, что командующий нисколько не опечален недохватками в составе отряда. Как бы развлекаясь, он натравливал Красный Крест на отрядного немца, а для уязвление интендантства ловил солдатиков с неимоверно короткими рубашками, походившими на институтские пелеринки, и отсылал их Можайскому на рассмотрение.

Наступила вторая половина декабря, а туркестанцев все еще не было. Наконец хорунжий Стеценко, взявшийся установить на свой риск связь между туркестанцами и самурцами, прислал киргизов-джигитов с письмами от полковника Куропаткина, что отряд его идет насколько возможно форсированным маршем.

Самурцы обрадовались, но еще сильнее их обрадовались джигиты, которым приказали явиться к генеральской палатке за получением наград. Горя сознанием величины своего подвига, они не очень-то поклонились даже самому капитану Баранку, принесшему пакет с теориями. Казалось, под их войлочными малахаями скрывались вместилища великих дум. Только перед генералом они крепко поджали руки к животам.

– Эти молодцы, – провозгласил генерал во всеуслышание, – были посланы мною для указания дороги колонне полковника Куропаткина. Пренебрегая встречами с теке и опасностью потеряться в песках, они блистательно исполнили мое поручение. Награждаю именем Белого царя…

На груди каждого джигита заблестел военный орден, к которому командующий добавил по целому состоянию – по нескольку сот рублей на брата. Гордо последовали награжденные к своим взмыленным коням, поминутно любуясь то радужными бумажками, то крестами на халатах…