Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Весть о скором прибытии боевого товарища со вспомогательным отрядом из испытанных туркестанцев привела командующего в отличное расположение духа. Все гражданские заботы мигом отпали от его сердца. Его не занимали больше ни распря Красного Креста с отрядным немцем, ни интендантские пелеринки, ни даже рапорты о плохих патронах. Теперь его занимала одна мысль – предпринять ряд боевых рекогносцировок.

На войне или сидят сложа руки до наступления боевой минуты, или тянут лямку до упадка сил. Можайскому было над чем поработать. По вечерам он уходил отдохнуть на батарею, возвышенное положение которой давало возможность охватывать зрением обширную картину. Несмотря на зимнюю уже пору, южное небо обновлялось беспрерывно свежими, яркими красками. В то время, когда вокруг, и особенно в предгорьях, сгущалась вечерняя синева, весь запад продолжал еще гореть лучезарным закатом. Ближайшие пески безуспешно боролись с творчеством природы и своим мертвым колоритом напрасно грозили и веселому западу, и чарующей дымке горного кряжа.

Вся эта картина погружала человека в мир нравственного затишья, и именно затишья, а не грез и мечтаний. Одинаково созерцали эту картину и седобородый артиллерийский дед, и группа поручиков. Поручики еще серьезнее увлекались и негой легкого теплого ветерка, и прелестью дивных красок!

Между тем неприятель, грозный и многочисленный, был неподалеку. Впрочем, он также подчинялся обаянию сумерек, по крайней мере его наездники, рыскавшие вокруг Самурского, простаивали целые вечера неподвижно и безмолвно перед жерлами вражьих орудий. В бинокли было видно, пока еще не угасал свет, что эти мощные фигуры пребывали прямо-таки в мечтательном настроении.

Днем Узелков непременно попросил бы артиллерийского деда прыснуть по теке картечью, но в сумерки и ему казалось нечестным разгонять выстрелами мечтателей, хотя бы и вражьего стана.

Темнело. Прохватывало морозцем. Наступала пора расходиться.

– Тоскует душа моя о зле мира сего! – напевал в заключение чуть слышно отец Афанасий, прислонившийся к амбразуре батареи. – Но не имам силы…

– Батя, не попить ли чайку? – перебивал его батарейный. – А то не хватить ли по чарке богатырской?

Расходились уже при свете костров. Можайский еле-еле мог протиснуться между плотно сдвинутыми юламейками. По пути ему открывались сцены военно-походного типа при своеобразной обстановке лагеря, обращенного в крепостцу. Вот там, у башни, приютился маркитантский навес из камыша, под которым беспрестанно жарили шашлык и пекли чуреки. Возле ограды взвешивали баранов, причем подрядчик уверял, что баран «не отощамши и весит не меньше пуда с честью». Приподнятый полог в госпитальном намете позволял видеть, как сестра Стрякова поила больного парным молоком. Где-то блеяли овцы, приведенные на заклание. На верхушке башни гелиограф пускал посредством фонаря огненных зайчиков. Наконец, капитан Баранок торопился с портфелем к генералу…

В первых числах декабря кавказцы побратались в Бами с подошедшим отрядом туркестанцев, которым, однако, предстояло немедленное выступление в Самурское. Командующий ожидал их там более чем нетерпеливо. Туркестанцев он считал своей гвардией.

Начальник отряда, составивший себе громкое имя частью в Фергане, частью в последней восточной войне, издавна дружил с Можайским. Встреча их не могла пройти без разговоров о только что пройденном тяжелом пути, на котором не раз терпели бедствие наши колонны, проходя от Каспия к Аралу.

– Вся трудность перехода состояла в недостатке воды и, пожалуй, в ходьбе по сыпучему песку, – сообщал Алексей Николаевич Можайскому. – Со мной выступили пятьсот человек пехоты и триста кавалерии, несколько орудий и ракетных станков. Мы имели в среднем по верблюду на человека и около четырехсот лошадей. Для людей и коней требовалось воды до полутора тысяч ведер в сутки, а с верблюдами больше шести тысяч ведер. Верблюдов мы не баловали водой и в двадцать пять дней марша напоили их не более пяти или шести раз. Более расторопные лоучи ухитрились бежать от нас и увести сотню верблюдов, но мы пополнили убыль захватом по дороге… Что делать – война!

– А сколько вы возвратите верблюдов хозяевам по окончании экспедиции?

– Одного из ста, не больше.

Куропаткин не ошибся. По достоверному сказанию историка, из девятисот верблюдов, вышедших с туркестанским отрядом, и ста двадцати проводников возвратились в свои кочевья – двадцать семь человек и двенадцать верблюдов. «Остальные люди и верблюды, – скажет историк, – частью перебиты, частью стали добычей туркмен».

С приходом туркестанцев ничто уже не мешало предпринять решительные действия против защитников Голубого Холма. Некоторые вопросы оставались, впрочем, не выясненными. В штабе отряда не знали, как велика сила Теке, много ли у них патронов к русским берданкам, подошла ли помощь из Мерва, а главное, успела ли Англия доставить в крепость орудия и снаряды? Только присутствие англичан в крепости признавалось почему-то несомненным фактом.

Сознавая всю важность того момента, когда русский штандарт взовьется на Голубом Холме, командующий лично вникал во все подробности предстоявших действий. К тому же он чувствовал необходимость доказать высшим военным сферам, что при беззаветной храбрости он обладал дарованиями стратега и военного мыслителя. Вот в это именно его дарование Петербург не верил.

Вообще ему верили наполовину. Не верили ему даже в отряде, когда он предвещал необходимость осады, этой скучнейшей из военных операций. Особенно молодые стратеги, знакомые с войной по одной практике на учебном полигоне и в манежах, не скрывали свое неудовольствие.

– Так поступали в римских цирках гладиаторы, – уверял в интимном кружке офицер, готовившийся к поступлению в академию. – Чтобы сорвать гром аплодисментов и венок из рук императора, они искусственно возвеличивали силу своих противников, а потом повергали их на землю особо эффектными ударами.

Как бы то ни было, а декабрьские заботы командующего сосредоточивались на освещении местности Голубого Холма и на запасах шанцевого инструмента – на лопатах, топорах, кирках и мотыгах.

Оставалось произвести для полноты сведений одну-две рекогносцировки, как вдруг пронеслась между самурцами неприятная весть, будто сардар просит пощады.

– Подлец, татарская морда, разбойник!

– Господь с тобою, – остановил Можайский впорхнувшего к нему с этой вестью Узелкова. – Достойна ли благородного офицера такая площадная брань?

– Анафема! Посуди сам, дядя, неприятель довел нас до полной боевой готовности и теперь присылает повинную! «Мы-де разбойники и делайте с нами что угодно». Подлые трусы!