Владимир Череванский - Любовь под боевым огнем

Посередине обрамленного войсками четырехугольника, перед наклоненными знаменами, отец Афанасий призывал благословение Божие на предстоявших воинов. Поставец перед иконой святого Георгия был переполнен пылавшими свечами, и солдатики один за одним выступали из рядов, неся свои скромные избытки на сборную тарелочку. Офицеры окружали аналой. Отец Афанасий, по сану иеромонах, а по призванию санитар, правил службу с необыкновенной скромностью, так что фимиам исходил из его кадильницы только прерывистыми струйками.

«Как это не похоже на образцовые описания молебнов перед началом войны! – думалось Можайскому. – Где же эти парящие орлы? Где же яркие лучи выглянувшего солнца? Ничего подобного. Солдатики молятся усердно. Одни только их корявые, но молитвенно настроенные физиономии и останутся у меня в памяти…»

Отец Афанасий и начал и кончил молебен скороговоркой. Произошло торопливое окропление святой водой знамен и рядов. Части перестроились. Передовая колонна выступила тотчас же с песнями и бубнами вдаль, где так неясно вырисовывались будущие подвиги и лавры. Прочие части пошли к кухням и коновязям.

Дуз-Олум, несомненно, находился под постоянным надзором текинцев, которым каждая горная расселина служила прикрытием и убежищем. Голова отряда вторжения не успела еще спуститься с плато и перейти Сумбар, как на вершинах Копетдага потянулись сигнальные столбы дыма, и с тех же вершин, или вернее из горных расселин, спустились в долину группы всадников, направившихся знакомыми тропинками в родное Теке.

– Хабар, хабар! – неслось за ними подобно ветру по всем стойбищам и пепелищам Теке. – Гяуры… чтобы им не найти в будущей жизни ни одной капли воды… идут со всеми ухищрениями шайтана… Хабар, хабар!

На другой день из Дуз-Олума выступил тяжелый штаб с полевой кассой и другими громоздкими учреждениями. Охранная при них колонна состояла из батареи, пятисот штыков и магазинки воинственного казначея. Эпикуреец по натуре, он сгорал теперь желанием застрелить хотя бы одного текинца. За что? За то, что они все подлецы! Не зная более разумного предлога, он опустошал свою магазинку каждый раз, когда в синеве предгорий показывались всадники. Насмешки не останавливали его в этом странном нападении на человека.

На дороге, проторенной караванами, отряд очутился в атмосфере разлагавшихся трупов. Дорога до Бами успела обозначиться околевшими верблюдами, не вынесшими грубого за ними ухода. Они преимущественно припадали на ноги. Брошенные на произвол судьбы, немногие из них выживали и ковыляли беспризорными инвалидами по степи, большинство же обращалось беспомощно в добычу шакалов.

Горы и близость границы соблазняли и лоучей к бегству из колонны и караванов. Одного имени теке было достаточно иомуду или гоклану, чтобы бежать и бежать, хотя бы под страхом поимки и солдатских штыков.

На третий день хода со стороны предгорья показалась нестройная и разношерстная толпа человек в пятьдесят, вызвавшая воинственного казначея в цепь застрельщиков.

– Не вздумайте стрелять! – крикнул вслед ему Петрусевич. – Это наша охотничья команда.

Приближаясь к колонне, команда старалась принять вид, приличный воинскому званию, но ее усилия вели только к пущему комизму. Апшеронцу нельзя было забросить свою туркменскую шапку, как казаку нельзя было расстаться с замшевыми чембарами, вышитыми шелком. Обувь особенно конфузила команду: чувяки шли рядом с импровизированными штиблетами из сырой шкуры. Лица и носы охотников щеголяли не одними царапинами, но и лоскутками обветрившейся кожи. При всех этих изъянах команда, бродившая в горах целыми месяцами, дышала избытком здоровья.

Начальник ее представился Петрусевичу.

– Какие у вас слухи о текинцах? – спросил генерал.

– Пять суток никого не видели, – доложил начальник команды. – Все ахалинцы потянулись к Геок-Тепе, и только стада баранов задерживают их передвижение.

– Тем лучше для нас. Мы уже терпим недостаток в мясе.

– Пять-шесть тысяч баранов должны бы попасться на глаза командующему.

– И прекрасно. А вы как полагаете, поручик, могу я безопасно отделиться от колонны?

– Одни – ни в каком случае, но у меня есть люди, с которыми ваше превосходительство проскачете безопасно. Они же привычны и к верховой езде. Будьте спокойны, Голоус и Люлька постоят за себя.

Из команды выступили на призыв начальника наиболее излохмаченные люди.

«Да, эти не выдадут», – подумал Петрусевич при взгляде на их умные и решительные лица.

Подали коней. Петрусевич с охраной из Голоуса, Люльки и нескольких кубанцев отделился от колонны и направился по дороге в Бами, что было в ту пору немалым риском. Место Петрусевича занял в коляске Узелков.

– Вся степь провоняла трупами, местами дышать невозможно, – жаловался Яков Лаврентьевич.

– Муха всему причиной, – решился заметить Дорофей на козлах. – Она в падали родится и падалью кормится, а потом летит к человеку и несет с собой эту самую неприятность.

– Много ты знаешь, – заметил вполголоса Кузьма.

– А ты больше?

– Откуси-каблук!

– Молчи, санпитербурский!

Колонна шла в неприятельской земле со всеми предосторожностями и со всею скукой привалов, этапов и ночлегов. В одном из укреплений Можайскому подали записку от командующего:

«В этом укреплении салютовали залпами в честь старшей сестры милосердия, графини Пр-ной. За столь важное нарушение устава о гарнизонной службе надлежит виновных предать суду. При смягчающих, однако, обстоятельствах, не достаточно ли ограничиться денежным взысканием? Разберите, пожалуйста, дело это с точки зрения казенного убытка, а потом…»

– Мы чествовали не графиню, а женщину, – оправдывался перед Можайским начальник укрепления, выстоявший два года в Чаде и на Сумбаре. – Мы забыли, какого вида бывают женщины, и вдруг перед нами – амазонка, точно в Тифлисе, на Головинском проспекте.

– И что же?

– У нас был экономический порох, куда же его девать?

По пути в Бендесен было бы грешно не поклониться тому месту, где доктор Студицкий окончил жизнь смертью храбрых. Ему предстояло вскрывать труп казака, убитого между Бендесеном и Ходжам-Кала. Не дождавшись выступления назначенной в конвой роты, он поскакал вперед с несколькими казаками и за первым же гребнем наткнулся на толпу текинцев. Бросив коней, он засел с казаками у пригорка за камни. Пошла перестрелка, падали текинцы, падали и казаки. Молодая кровь Студицкого бушевала. Ему пришло нелепо фатальное желание выругаться, и притом не спрятавшись за камни, а в виду всей неприятельской толпы. По примете же казаков ругаться в бою – значит искать смерти и вообще накликать на себя беду. Примета сбылась: не успел он выпрямиться во весь рост, как пуля угодила ему в сердце. Заслышав перестрелку, конвойная рота бросилась вперед бегом и выручила остатки осажденной группы героев. Одни из них уже отдали богу душу, а другие истекали кровью. Место происходившего боя наметили крестом, положенным пластом по земле из мелкого булыжника. Каждый посетитель подбавлял к нему по камешку; так поступили по крайней мере Можайский и Узелков.