Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа

— Нам надо серьезно объясниться, — сказала губернаторша, решительно войдя в комнату мужа.

Генерал уже жалел о своей резкости с женой, но не хотел подавать вида.

— О чем объясниться? — но глаза его выражали детскую мольбу.

Если бы она сама знала это! В самом деле, не скажет же она ему, что минутная слабость жжет и мучает ее, и не сама по себе, а своими неожиданными последствиями. Врач на другой же день сбросил личину покорного слуги и преданного друга, стал вести себя покровительственно, а иногда и хамски, даже при челяди стараясь выглядеть так, будто Клавдия — жена его да еще бесприданница. И теперь она не была уверена, что он еще где-нибудь не рассказывает о своей связи с губернаторшей; она выходила из себя, но воротить сделанного не могла. Единственное, что у нее получилось, — это надавать пощечин врачу при секретаре губернатора.

— Плебей! Плебей! Плебей! — говорила она сердито, хлеща врача по щекам. Плебей!

— Вы об этом еще пожалеете, ваше превосходительство, — сказал тот, впрочем, не очень уверенно, и вышел вон.

— Браво, ваше превосходительство, — улыбнулся Рустам Али. — В жизни не видел ничего подобного! Это было прекрасно!

— Замолчите, ради бога! Замолчите же! — воскликнула она, и секретарь почувствовал в ее голосе слезы.

Об этом она не могла рассказать генералу, так же, как и не могла передать состояние беспомощности, которое в последние дни испытывала: губернатор только немного пришел в себя, и неосторожным словом можно было вновь уложить его в постель, а она надеялась, что он все же окончательно оправится.

— Я хочу объясниться, генерал, — продолжала она, садясь поодаль в кресло. Давеча вы сказали, что я вмешиваюсь в ваши дела и даже сравнили меня с человеком из охранки. Я хотела бы знать, действительно ли вы так думаете?

— Клавдия!

— Нет, генерал, не ищите уловок, — повысила она голос, следуя чисто женской логике говорить в споре с другим так, будто того, другого, рядом нет. Означают ли ваши слова то, что вы стали сомневаться в моей преданности, или что я вам больше не нужна, или недостаточно хороша для вас? Или это значит, что вам больше дороги прихлебатели, которые вас окружают? А, может быть, вы сомневаетесь в моей женской преданности? — глаза ее увлажнились, но голос звенел, как клинок.

«Вот это атака», — растерянно подумал генерал.

— Клавдия! — снова сказал он.

— Воля ваша, генерал, а только я почитала своей обязанностью, своим долгом и своим святым правом быть всегда подле вас, жить ради вас. Бог дал нам всего одного сына, и того вскоре отнял. И вы были мне всем — другом, господином, сыном, мужем. Наберитесь же храбрости, генерал, а я знаю, что вы человек безумной отваги, наберитесь храбрости и скажите… Впрочем, не надо ничего говорить, я уезжаю и пришла проститься!

Она это выдумала сейчас, и была рада этой выдумке! Генерал подошел к ней, грузно встал на колени и стал целовать руки жены.

— Прости меня, Клавдия! Прости! Судьба отвернулась от меня. На что тебе нужен старый генерал? Ты молода, красива, желанна, ты умна, ты богата, наконец. Будет лучше, если ты оставишь меня.

— Ах, Федор! Как можно так говорить! Были ли минуты в моей жизни лучше этой? Можно ли тебя променять еще на кого-нибудь? — губернаторша заплакала, и ее слезы были искренни. — Я, может быть, не все так делаю, как надо, но я женщина, я слаба, я не знаю жизни так, как знаешь ее ты.

— Я люблю тебя, Клавдия, — шептал он.

— Иногда, генерал, — ворковала она ласково, — иногда мне хочется вас убить.

— Вот как, — засмеялся губернатор и поднялся с колен. На лице его светилась благодарность. — И как?

— Кинжалом!

— Фу, как грубо, — продолжал он смеяться. — У меня достаточно всякого огнестрельного оружия.

— Именно кинжалом. Чтобы вы ощутили боль, чтобы я сама потом могла заколоться возле вас!

— Замечательно… Только — за что?

— А чтобы вы не принадлежали уже больше никому, ни другой женщине, ни вину, ни этим проклятым картам, ни наместнику, ни царю!

— Ты выражаешь мои тайные желания.

— Знаешь, о чем я подумала, раз наши желания совпадают? Нам, видно, уже не под силу поправить здесь положение. Бросим самолюбие, ложное чувство чести, подавай в отставку, прямо сейчас, сию минуту, и через несколько недель мы будем в Москве, а потом в нашем имении.

Это был точный ход. Ум этой женщины работал замечательно. Зная упрямство мужчин, их детскую доверчивость и детское самолюбие, она рассчитывала встряхнуть его именно таким образом, и не ошиблась.

— Уедем, обязательно уедем. Только вначале я должен выиграть, — возбужденно сказал губернатор. — Сегодня же направлю наместнику донесение и рапорт на князя Белобородова. Потом нужно будет провести разведку боем. Мы догоним этого Гачага Наби на любых горах. В конце концов, были у меня и не такие кампании.

— А может все же отставка, спокойная жизнь, любовь, друзья!

— Потом, — ответил генерал. — Все потом. А пока дело.

— Ты только, дорогой, будь осторожен. Ты благороден и полагаешь, что все вокруг тебя благородны. Я ничего плохого не хочу сказать, но намедни слышала ненароком, что наш врач плетет какой-то заговор. По нескольку раз в день ходит к Белобородову, его видели с «оком его величества». Мне передавали его высказывания в ваш адрес. Оскорбительные, я должна сказать. Впрочем, это не мое дело.

— Болтовня! — сказал генерал.

— Я тоже так полагаю, но вот ваш секретарь был свидетелем какого-то странного случая.

Генерал зазвонил изо всей мочи в колокольчик, потом распорядился разыскать и срочно доставить сюда секретаря. Не успел тот переступить порог, как Клавдия обернулась к нему и сказала спокойно:

— Его превосходительство сомневается в том, что врач наш, как его бишь… впрочем, это неважно, ведет себя неподобающим образом, действия его порочат имя губернатора и создают опасность его положению.

«Ошеломляющая, восхитительная наглость!» — подумал секретарь и принял игру.

— Да, ваше превосходительство! Я не буду говорить о его политических поползновениях, но сегодня я был свидетелем того, как врач позволил себе комплименты сомнительного свойства в адрес вашей супруги, и она при мне отхлестала его по щекам. Это была чудная картина!

— Что же ты молчала, Клавдия?

— Мне было неловко, генерал, и жаль человека, который по своему невежеству ломает собственную судьбу.

— Судьба его уже сломлена — сказал генерал, вновь берясь за колокольчик.

«Я стал невольным соучастником Гачага Наби, — вспоминал впоследствии Рустам Али. — Почему я не выдал его друзей, а в чем-то и помог им, не знаю, не могу объяснить. Особой любви к господам у меня никогда не было, но и бедным я не сочувствую. Скорее всего я отношусь и к тем и другим, как отношусь к волку и антилопе; идет вечная, великая игра, которую в природе называют борьбой за существование, а в обществе — классовой борьбой. И слабый пусть сам пеняет на себя за свою слабость. Но мне симпатичен Гачаг Наби и его друзья, симпатичны, потому что не могут не знать, что они обречены на скорую гибель, и все же сражаются. Жизнью ради них я рисковать не стану, а помочь приятно.