Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Надо сказать, что Ерофей Тихонович уже давно чувствовал, что книги, имевшиеся у него, не только не помогают разобраться в прошлом и настоящем, но даже мешают этому. Правда, книги эти были написаны до войны, а с тех пор многое изменилось и в мире, и в людях. Но человеческая сущность осталась неизменной и способность к приспособляемости — тоже. Следовательно, должен существовать какой-то закон, объясняющий поведение людей вне зависимости от того, к какому общественному классу принадлежит человек, в какое историческое время он живет. Человек приспособляется, чтобы выжить, чтобы, затем, накопив силы, противостоять угнетающим его условиям существования, изменить их в лучшую сторону…

Но вот он накопил силы… Что дальше? Как он их использует? Всегда ли себе на пользу? Почему опыт прошлых поколений ничего человеку не дает? Нет ли какой-то закономерности в том, что общество, достигнув какого-то потолка в своем развитии, начинает деградировать, терять завоеванные позиции? Происходит ли это под давлением накопившихся внутренних противоречий, или под ударами сил внешних, а чаще всего — и то и другое складываются вместе, но итог один и тот же: неожиданно и стремительно рушится привычный уклад жизни, привычные представления о ней, и всякий раз уходящие поколения принуждены приспосабливаться, а новые принимают перемены уже как нечто вполне нормальное… Те же революции — они здесь с какого бока? Не стоят ли они в ряду тех же попыток приспособиться к новым условиям, но уже путем переделки самих условий существования?

Ерофей Тихонович снова и снова, стараясь не вслушиваться в пьяный галдеж, глухо проникающий через толстую дверь его маленькой кельи, перечитывал места о психологии пролетарского сознания как сознания господствующего класса, руководящегося передовой научной теорией и руководимого своим авангардом — коммунистической партией, и пытался найти там место для себя и Рийны — и не находил. Прекрасные идеи о братстве людей, о равенстве их между собою, о свободе почему-то существовали сами по себе, вне его жизни. Разве он не свободен любить конкретную Рийну с ее достоинствами и недостатками? Разве он не имеет права выбирать себе такую форму существования, какая ему больше всего подходит? Почему кто-то имеет право распоряжаться его собственной судьбой — кто-то, а не он сам? И почему так повелось от века?

И Ерофею Тихоновичу слышится дребезжащий голос деда-дьячка, читающего по вечерам Библию. Дед сидит в красном углу, под темными иконами, возле которых горит фитилек лампадки. А больше ничего в этом углу красного и нет. Фитилек колышется, и кажется, что глаза на темных ликах святых ревниво следят за тем, что и как читает дед и как его слушают домочадцы, перебегая взглядом с одного слушателя на другого.

«И сказал: Я выведу вас от угнетения Египетского в землю Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев, в землю, где течет молоко и мед…» — слышится надтреснутый голосок деда, и маленькому Ерошке видится река, наполненная медом и молоком, и в этой реке плещутся большие рыбины, сладкие, как медовые пряники…

А ведь в далекой древности случилось примерно то же самое, что во Франции в 1799 году, что в России в семнадцатом, что в Германии в тридцать третьем: пришел Моисей (он же Моисей-Наполеон, он же Моисей-Гитлер, он же Моисей… Нет, Ленин, пожалуй, не то… Хотя почему не то? Очень может быть то же самое!)… так вот, пришел человек честолюбивый до последней крайности, внушил израильтянам мысль, что они — избранный народ, поднял их, нарушил вековой уклад жизни и повел в землю, которую преподнес как земной рай, обрести который можно, лишь уничтожив живущие на той земле народы. И последовали века взаимоистребительных войн, а в результате — ни рая, ни земли… А бог — это всего лишь знамя, дутый авторитет, способствующий укреплению власти некоей личности, которая без этого авторитета в глазах народа ничего не значит… как избранность самого народа: израильского, французского, немецкого, русского или даже класса пролетариев.

Как ужасно все повторяется для маленького человека, которому нет дела до разных теорий, в соответствии с которыми он должен идти убивать людей других наций, других исповеданий, другого уклада жизни. И не важно, чем будет оправдано это убийство: сделкой ли, заключенной с выдуманным богом, классовой ли принадлежностью или нехваткой жизненного пространства…

Ерофей Тихонович закурил, задумчиво глядя в зарешеченное окно, покрытое морозным узором. Он видел там идущих по пустыне израильтян, выкрикивающих… Что могли выкрикивать тогда израильтяне? Наверное, что-то вроде: «Да здравствует наш самый могучий бог Саваоф и наш великий вождь Моисей!»

Потом, в других исторических условиях, у других народов, бога Саваофа и Моисея заменяли другие имена, но суть оставалась прежней: люди что-то искали, пытаясь изменить свою жизнь, и всегда находились те, кто пользовался этим, быть может, вполне искренне уверенный в том, что делает добро. Вот и нынешний Израиль тоже строится на крови, на этот раз палестинцев, которые многие сотни лет живут на земле, некогда принадлежавшей иудеям… Да и саму Библию писали для того, чтобы осмыслить окружающую авторов жизнь, найти объяснение необъяснимому, понять законы бытия, что-то оправдать, а что-то обвинить, чтобы придти к выводу, что все повторяется в этом мире и ничего нового он в себе не таит.

И виделись Ерофею Тихоновичу на морозном стекле пустыня и толпы семитов в широких одеждах, пустыню сменили бредущие по снегу серые фигурки пленных и черные цепочки здоровенных эсэсовцев, затем он разглядел концлагерь, потом… потом гнусная сцена в темном углу коридора заставила Пивоварова плотно смежить веки… — и все это заслонило лицо Рийны. Ерофей Тихонович улыбнулся ей и снова склонился над книгой…

Если в понедельник его положат в госпиталь, Рийна станет к нему приезжать, они будут гулять по садику… (это зимой-то?)…будут гулять по коридору, и она будет рассказывать ему обо всем, что делается в мире… (нет, зачем ему это?)…будет рассказывать о себе, а он станет слушать, и это будет так здорово…

Да, о чем он только что думал? Ага, вот: психология пролетарского сознания. Но при чем тут Библия? При чем тут Моисей-Наполеон-Ленин-Гитлер, Сталин? Эк куда его заносит! Похоже, что он взялся за непосильное дело. Вот скоро два года, как он пытается разобраться во всех этих премудростях, но лишь все больше и больше запутывается в них, тычась, как слепой, то в одну сторону, то в другую. Наверное, ему просто не хватает знаний, широты мышления. Может, пойти учиться? Скажем, в университет? Конечно, тридцать девять лет — это возраст, но разве это уж такое непреодолимое препятствие? Вот подлечат его в госпитале, поженятся они с Рийной, обменяют свои комнаты на отдельную квартиру, и он пойдет учиться. Без систематических знаний он останется дилетантом — и не более того. А бросить свою психологию уже не сможет: прикипело. Вдруг ему удастся объяснить кое-что из того, что сегодня кажется странным и необъяснимым…