Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Но главное — Рийна! Как она спокойно и без малейшей брезгливости принимает его инвалидность! Какая она заботливая! Целый день только тем и занималась, что готовила ему всякие припарки да ванны, кормила его и обихаживала. И ни разу не отстранилась, когда он приставал к ней со своими ласками. Даже наоборот. Ах, как это было хорошо! И все так естественно, так мило…

У Ерофея Тихоновича, едва он начинал припоминать подробности тех минут, когда они с Рийной были особенно близки, невольно на глаза навертывались слезы, и он старался переключиться на что-то другое — на более обыденное. Например, как они утром прошмыгивали мимо дворничихи: один из соседей поджег во дворе мусор и этим отвлек глупую бабу с ее поста возле парадной двери. И как потешались они над ней уже в трамвае… И как потом ему было стыдно за это: вот он, грамотный и умный, а чем, собственно, лучше этой невежественной татарки? Разве он не вел себя точно так же, когда был офицером? Все эти разборки политических мотивов поведения своих товарищей — это ли не сидение под дверью парадного подъезда? А ведь все казалось так благородно и так красиво, так по-партийному честно и принципиально: на человека вешали ярлык врага народа, и он исчезал. Или взять его головокружительную карьеру… В тридцать лет — он уже капитан второго ранга, командир отряда сторожевых кораблей. И все потому, что старших офицеров одного за другим арестовывали по подозрению в каких-то антипартийных и антисоветских взглядах и поступках, а они — и он вместе со всеми! — поднимали руки за их исключение из партии, за лишение офицерского звания… А ведь многих из них, как стало известно Ерофею Тихоновичу совсем недавно, потом оправдали и отпустили, они вернулись на корабли, дрались с немцами на море и в морской пехоте, гибли одни, валялись в госпиталях другие…

Странная получается вещь: человек при должности делает одно, хотя и может считать это безнравственным, а свободный от официальных обязанностей — совсем другое. В чем тут дело? И как объясняется такое поведение с точки зрения приспособляемости? И где, наконец, лежит граница между приспособляемостью и приспособленчеством?

Ерофей Тихонович задумчиво гладит свой щетинистый подбородок, и он отвечает ему слабым шуршанием и покалыванием кончиков пальцев.

Нет, жизнь все-таки очень интересная штука… Даже такая, какая она есть.

И во время работы за верстаком все те же мысли не отпускали от себя Ерофея Тихоновича. Подчас он не видел и не слышал, что творилось вокруг него. А в последние дни не замечал времени и часто искренне удивлялся, что вот вроде бы только приступили к работе, а уже обед. Пообедали, а уже и шабаш. И все ему казалось, что Рийна как бы стоит у него за спиной, отгораживая его от реального мира чувственной оболочкой. В том числе и от времени. Только вечером, оставшись один на один со своей тоской и нетерпением, он изнывал от медленно ползущих минут, не находил себе места, и ему чудилось черт знает что: будто Рийна нашла себе другого, здорового и молодого, что она в эти минуты… И тогда он заставлял себя сосредоточиваться на книгах и размышлениях. Но даже и погрузившись в них, он до конца не мог избавиться от присутствия Рийны.

Вот и сегодня, привычно забивая гвоздики один за другим, один за другим, он так увлекся своими умопостроениями и мечтами, что очнулся лишь тогда, когда вся мастерская пришла в движение, а за дверью послышались топот и крики. До конца рабочего дня оставалось часа два, время директорского обхода еще не наступило, а шум в мастерских возникал, как правило, именно тогда, когда бывший боцман начинал разносить кого-нибудь за совершенные проступки. Делал он это, отпустив сопровождающую его бухгалтершу, чтобы баба не мешала в выражении чувств. Но голоса боцмана не слышно, а за дверью что-то происходит, и это странным образом подействовало на людей.

Словно электрический ток подключили к минуту назад к телам спокойно работающих инвалидов: они дергались, ерзали на своих сидалищах, отстегивали ременные петли, хватались за костыли, куда-то порывались. Все это, как и непонятный шум за дверью, вызвали у Ерофея Тихоновича чувство тревоги и брезгливости: он был чужим среди этих людей, отчуждение это пришло тогда, когда он перестал участвовать в артельных попойках. Оно, это отчуждение, угнетало Пивоварова, вызывало ощущение вины, но сам он не предпринимал никаких шагов, чтобы изменить свое положение, сознавая, что для этого он прежде всего должен измениться сам, а это уж слишком. Не удивительно, что его не посвящали в дела артели, и что бы в ней ни случилось, оно всегда заставало Ерофея Тихоновича врасплох.

Однако, похоже, возникший за дверью шум неожиданен и для других тоже.

В коридоре кто-то заорал, заорал истерично, взахлеб. Ерофей Тихонович вздрогнул и огляделся. Он увидел перекошенные лица, вытаращенные глаза.

Сосед Пивоварова, выкрикивая бессмысленные ругательства, брызгаясь слюною, выхватил из верстака остро отточенный напильник на деревянной ручке, сжал его в побелевшем кулаке…

Кузьменко вдруг ловко скользнул со стула под верстак и принялся там задвигаться пустыми ящиками.

В этот миг дверь резко, как от удара, распахнулась, и на пороге возник здоровенный мордастый парень в белом замызганном халате поверх телогрейки. Он настороженно оглядел мастерскую и деланно весело выкрикнул:

— Ну что, огрызки, мать вашу растак, сами пойдете или в мешки вас запихивать?!

Инвалиды загалдели, несколько деревянных колобашек просвистели в воздухе, ударили в стену рядом с мордастым парнем, но тот ловко увернулся, сделал шаг назад и захлопнул за собой дверь.

— Гестаповцы! — орал кто-то в коридоре. — Суки лягавые! Мать вашу…

Крик оборвался, послышались глухие удары, топот, хлопанье дверьми.

В мастерской все притихли, смотрели на дверь с ненавистью и страхом.

Только теперь Ерофей Тихонович догадался, что происходит, и с тоской подумал о том, что Рийна, как обещала, приедет за ним в субботу вечером, а его здесь уже не будет, и он никак не сможет ее предупредить… А книги? А рукописи? Дадут ли ему возможность захватить их с собой? И куда подевался Муханов?

Топот и крики за дверью то стихали, то усиливались. Иногда слышалось урчание машины, свет автомобильных фар вдруг вспыхивал на замерзшем стекле. Ожидание чего-то ужасного и непоправимого становилось все нестерпимее, в воздухе скапливалось нечто удушливое и истеричное. Люди дышали со свистом и хрипом. Ерофей Тихонович видел блуждающие взоры, оскаленные рты…

Вдруг сосед Пивоварова рванул на себе рубаху, обнажив худое жилистое тело. В воздухе сверкнула заточка — и по груди пролегла кровавая полоса. Он взмахнул еще раз, но Ерофей Тихонович успел ткнуть его своим костылем под локоть, закричал что-то нечленораздельное и начал лихорадочно отстегивать петлю и выпрастывать из нее культю.