Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Немного прибравшись, Рийна присела на стул и стала ждать. Она решила не уходить отсюда, пока Муханов окончательно не придет в себя. Тогда она узнает у него, куда подевался Пивоваров и что она сможет сделать, чтобы вернуть его себе. Если этот директор артели не законченный алкоголик, он должен придти в себя довольно скоро. Но так или иначе, а оставлять его одного она не имеет права.

Заметив на подоконнике телефон, накрытый меховой шапкой, Рийна подумала, что, быть может, придется вызывать «скорую» — не сидеть же ей в этом пустом доме всю ночь. Но это на крайний случай: скорая увезет Муханова, ищи тогда ветра в поле.

Взгляд Рийны случайно задержался на консервной банке и тарелке с крупно нарезанным черным хлебом, она вспомнила, что сегодня не успела пообедать со всей этой беготней, и почувствовала голод. Придвинувшись к столу, Рийна выбрала себе кусок хлеба, показавшийся ей менее измятым, откусила кусочек и принялась жевать. Хлеб — это, конечно, хорошо, но здесь обязательно должно быть что-то еще, решила она и, продолжая жевать, принялась за поиски.

Сперва она заглянула в шкаф, но не нашла там ничего съестного — одни лишь канцелярские папки с торчащими из них растрепанными листами бумаги, какие-то брошюры, стопка вымпелов из красного сатина с золотым тиснением «Ударнику трудового фронта» да гипсовый бюст Сталина с отбитым подбородком. Тогда Рийна заглянула в ящики стола и обнаружила там несколько непочатых бутылок водки, банки с рыбными и мясными консервами, полбуханки белого хлеба в целлофановом пакете, полбанки квашеной капусты. Это было целое богатство, и распорядиться им надо было со вкусом.

Рийна помыла тарелки и стаканы, на электрическую плитку поставила чайник, финским ножом — одним из нескольких, валявшихся в ящике стола, — вскрыла две банки, разложила все аккуратненько по тарелкам, налила в стакан немного водки, выпила, чуть поморщившись, и начала с аппетитом есть, лишь иногда поглядывая на Муханова, и то, если тот всхрапывал сильнее обычного. Поев и попив чаю, она закурила директорскую папиросу «Казбек» и, откинувшись на спинку стула, бездумно переводила взгляд с одного предмета на другой, машинально отмечая все изменения в поведении Муханова, дыхание которого становилось все ровнее.

Работая сначала санитаркой в госпитале, а потом, после окончания курсов, медсестрой, Рийна насмотрелась на всякое, и вид отравившегося водкой Муханова не вызвал у нее каких-то переживаний. Русские вообще много пьют, часто не знают меры, иные упиваются до смерти, и приходится их вытаскивать буквально с того света. А потом смотришь — прекраснейший человек, интеллигентный даже, уходя, иной дарит цветы и шоколад, целует руки.

В Эстонии до сорокового года тоже, конечно, пили, но не так. Нет, не так. Потом, когда пришли русские, пить стали больше. А в Мурманске, так там спирта вообще не меряно — хоть залейся, и моряки, вернувшись из похода, только тем и занимаются, что глушат этот спирт, прячась друг от друга, потому что советский офицер — это образец моральной стойкости и воздержания от всяких соблазнов. Странные люди… Ее Водорезов тоже пил, но, слава богу, не увлекался, хотя раза два напивался до полного бесчувствия. Уж она тогда над ним поревела так поревела. А потом заявила: «Ты будешь пить — и я с тобой вместе». И однажды-таки напилась. Ой, это было так противно и стыдно, что… Зато Водорезов уж попрыгал возле нее, так попрыгал, и с тех пор разве что пару рюмок — и все.

Рийна грустно улыбнулась своим воспоминаниям. Ах, Водорезов, Водорезов! Уж лучше бы она его не встречала. Глупая девчонка! Любовь, казалось ей, это самое главное, что может быть на свете. И вот ни Водорезова, ни любви.

А теперь Пивоваров. Он появился… такой неуклюжий, застенчивый, чудаковатый и неприступный… Рийна его побаивалась. К тому же он очень похож на комиссара госпиталя в котором работала Рийна: такой же скромный, улыбка, как у гимназистки перед конфирмацией, а начнет говорить, так все Ленин да Сталин, Ленин да Сталин, точно боги какие-то. Но стоило Рийне однажды остаться с ним наедине… да тут еще бомбежка… уж он показал, чего стоят его скромность и ссылки на Ленина-Сталина: едва не придушил ее, потому что вздумала сопротивляться. А ведь Водорезов тогда еще был жив и проводил большую часть времени в доке, где ремонтировалась его подлодка.

Первым побуждением Рийны было рассказать мужу о случившемся: должен же он отомстить за ее поруганную честь. Но Водорезов в тот день пришел очень поздно, она успела не только остыть, но и все хорошенько обдумать. Из этого обдумывания выходило, что она не имеет права посвящать Водорезова в свою тайну. Во-первых, завтра он уйдет в море, и что будет думать о ней, оставшейся на берегу? Во-вторых, он может пойти и убить этого комиссара — и что тогда? Трибунал, штрафной батальон? И в-третьих, вся эта история станет известна всем, и все будут показывать на нее пальцем. И Рийна решила, что она сама как-нибудь отомстит комиссару. Можно что-нибудь подсыпать ему в чай, можно придумать еще что-нибудь.

Но святая дева Мария, заступница всех оскорбленных женщин, распорядилась по-своему: через несколько дней случилась очередная бомбежка, она захватила комиссара на улице, бомба взорвалась неподалеку, и осколок лишил комиссара его мужского достоинства и одной ноги. Медсестры перешептывались и похихикивали, и оказалось, что не одна Рийна побывала в его объятиях. А однажды одна из них пришла к комиссару в палату и сказала: «Так тебе и надо, кобелина ненасытный!» — и ночью тот застрелился.

Новый комиссар госпиталя был совсем другим человеком: грубоватым, деятельным, и казалось, что ему все равно, кто перед ним — молодая и красивая медсестра или старик-кочегар, — со всеми был ровен, для каждого находил грубоватое, но нужное слово.

Впрочем, бог с ними, не стоило бы и вспоминать, если бы Пивоваров так разительно не был похож на застрелившегося комиссара. Она тогда порадовалась: Пресвятая Дева услыхала ее молитвы, но через два месяца не стало и Водорезова. А потом умерла дочка… Правду говорят: «Не радуйся чужому горю — свое накличешь».

В комнате стало холодно, Рийна зябко поежилась, закрыла форточку, накинула на себя пальто.

Господи, и чего ее так тянет к этим русским?! Есть ведь в Ленинграде и эстонцы, один даже предлагал ей руку и сердце, и моложе Пивоварова, и все части тела на своих местах. Только она всегда сторонилась русских эстонцев: ну, ладно, ее привела сюда безрассудная любовь, а их-то что привело?

Рийна опять закурила и стала думать о Пивоварове: где-то он теперь, что поделывает и помнит ли о ней? Ей было жалко его, жалко себя. Снова она одна, снова в душе пусто и холодно.