Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Вот, перечитал написанное и обнаружил, что основное внимание сосредоточил на негативных сторонах нашей интернатской действительности. Между тем дурная слава об этом „инвалидном доме“ несколько преувеличена, влиянию чего я и сам невольно поддался. Есть, однако, и положительные стороны. Кормят, например, здесь довольно сносно, три раза в день, бывает даже молоко; раз в неделю устраивается баня, есть парилка. Врач, который меня осматривал на другой же день, как нас привезли, был весьма любезен, хотя, как мне показалось, несколько „навеселе“. Он предложил мне сделать операцию на моей культе, но при этом сказал, что колено придется удалить. Я, разумеется, отказался, однако боюсь, что с моим желанием считаться не станут — положат на стол и отрежут столько, сколько им заблагорассудится. Врачей здесь называют „мясниками“ и „душегубами“. И это тоже психологически объяснимо… не клички, разумеется, а отношение врачей к своим пациентам: врачи здесь считаются как бы мобилизованными или командированными на определенный срок, на прежнем месте проявили себя не лучшим образом, вот и очутились здесь по пословице: „На тебе, убоже, что мне не гоже“.

И опять я сбиваюсь на негативные стороны нашей жизни — даже неудобно как-то перед тобой. А этот врач, между прочим, вскрыл мне абсцесс, сделав предварительно обезболивающие уколы, и из этого абсцесса вышло так много дряни, что я даже представить себе не мог, что столько в моей культе ее собралось. После этой операции я почувствовал себя легко и впервые всю ночь спал, не просыпаясь.

Еще раз повторяю: жить здесь можно, вернее, существовать в физическом смысле слова. Многие притерпелись и на лучшее не рассчитывают. Но есть и такие, которые, наподобие разбойников Стеньки Разина, однажды хлебнули хмельной волюшки, и любой, даже самый маленький заборчик им уже невыносим.

О себе я не говорю: все мои мысли только о тебе и о тебе, моя дорогая, моя ненаглядная. Но что бы со мной ни случилось, я счастлив, что у меня — надеюсь, у нас с тобой — были две ночи и день, когда мы безраздельно принадлежали друг другу. Этим и живу. И надеждой, что у нас все еще впереди. Должно же нам хоть немного повезти в этой жизни…

У меня к тебе просьба: побывай в артели, обратись от моего имени к ее директору Муханову Акиму Сильвестровичу (я тебе о нем рассказывал) и попроси вернуть мои книги и тетради. Надеюсь, они еще целы… Да, о самом главном я и забыл: здесь очень удивились, что я попал сюда: по их нормам я считаюсь более-менее нормальным инвалидом, имеющим право на существование среди нормальных людей. Но, с другой стороны, если человек сюда попал, даже по чистой случайности, то выбраться отсюда практически невозможно. Примеры, хотя их немного, имеются. У меня даже есть подозрение, что людей, похожих на меня, берут сюда специально, чтобы использовать их в качестве обслуживающего персонала. Но это только подозрения.

Обнимаю тебя, целую много-много раз… если, конечно, можно. На всякий случай поздравляю тебя с приближающимся Новым годом и желаю всего самого-самого лучшего в следующем году.

Всегда твой Пивоваров.

P.S. Человеку, который передаст тебе это письмо, дай, пожалуйста, что-нибудь за труды, потому что у меня ничего нет. А там я заработаю. Здесь, кстати, есть мастерские, многие в них работают, и им платят.

Боже мой, как я хочу тебя видеть!»

Рийна, торопливо пробежав письмо, сложила его, убрала в стол, решив, что более внимательно прочитает потом, и с любопытством посмотрела на человека оттуда. Тот, пока она читала, разглядывал ее из-под тишка, — Рийна это чувствовала, — а теперь, едва она оторвалась от письма, отвел воровато глаза и зашарил ими по стене. На вид ему лет сорок-сорок пять, потасканное лицо, двухдневная щетина, приплюснутый нос. Редкие волосы неопределенного цвета неряшливо сбиты на сторону: видно, как стаскивал с головы шапку, так они и легли.

Человек этот Рийне не понравился сразу же и сразу же она почувствовала к нему глухую, ничем не объяснимую враждебность.

— Он здесь пишет… — произнесла она, рассматривая человека, как рассматривала всякого больного: немного сострадания, немного участия, а больше всего — внимания. — Он пишет, чтобы я с вами расплатилась… Что вы хотите, чтобы я вам дала? — спросила она, преодолевая брезгливость и к себе, и к этому человеку: Рийна полагала, что такие вещи, как передача письма, есть акт человеческого милосердия, и за него грешно требовать плату.

Длинный скользнул по ней приценивающимся взглядом близко посаженных серых глаз, ухмыльнулся, произнес брюзгливо:

— Чиво-чиво… Сама знаешь, чиво.

— Не знаю.

— Эва! — На лице длинного появилось искреннее удивление. — Спиртяга-то у тебя имеется, небось. И еще это… порошки, укольчики. — И ткнул указательным пальцем себе в локтевой сгиб и облизал бескровные губы.

«Да он наркоман!» — изумилась Рийна, а вслух сказала:

— Я могу дать деньги, — и выдвинула ящик стола.

— На ча мне твои деньги, красуха! Деньги у нас водятся. Если нету порошков сейчас, я опосля загляну. — Он вдруг приподнялся, не разгибаясь шагнул к ее столу, оперся на землистые ладони, навис над Рийной и, дыша ей в лицо гнилостным запахом, продолжал вкрадчиво, с масляной ухмылочкой: — А хахаль-то твой — у нас, на острову, а ты, красуха, здеся. Скучно, поди, одной-то, без мужика. Так я могу замест его… Кхе-кхе-кхе! — и протянул руку к ее лицу.

Рийна отшатнулась, схватила ланцет, которым точила карандаши, выставила его перед собой и прошипела:

— Я тьебья, свольи-ич паршива-ая!.. Руки он протягьивает! А ну пошьёль! — И уже сама надвинулась на него, сверкая глазами, зелеными, как у козы.

Человек не испугался, но назад все-таки подался, сел на табуретку, нахально усмехнулся.

— Ты, баба, не ерепеньсь. Хахаль твой тама, а ты здеся. Соображать надо, поскольку я тоже тама, да ишшо при власти. Я из твоего хахаля отбивную исделаю — во! — И он выставил серый кулак, перевитый фиолетовыми жилами. — А то туды же: свольич паршивая! — передразнил он Рийну. — Хе! Дурында нерусская! Видали мы таких! Значица так: ты мне марафету, а я ишшо подумаю, что с твоим хахалем безногим исделать. — И с изумлением покачав головой, добавил: — Сама, значица, сучка-вонючка, а туды же.

Рийна сидела выпрямившись, в полной растерянности: действительно, ей тут хорошо разыгрывать из себя недотрогу, а каково будет Пивоварову, когда этот тип вернется в интернат?

— Ну, хорошо, — произнесла она устало. — Приходите завтра, часов в двенадцать: сегодня аптечка уже закрыта.

— За-автра… — проворчал посланец. — Тебе хорошо трепаться тута, а мне где до завтрева ошиваться? На вокзале? Ты, баба, думаешь, это тьфу — цидулю тебе представить? А если дознаются? Мне тогда — во! — провел он рукой по шее. — Я так не согласный.