Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Придурком можно стать и без иглы, — мрачно возразил Пивоваров, в голове которого не укладывалось, что все эти разговоры об уколах и испытаниях каких-то препаратов имеют под собой почву: это в советской-то стране? — не может того быть! Не должно!

— Это, Тихоныч, ты верно сказал: тут придурком и без иглы можно стать. Особливо такому человеку, как ты. Потому что принимаешь все к сердцу и веришь нашим властям… Вот спрашивается, зачем ты вчера заступился за этого Рожкова? Ну, набили бы ему сопатку за воровство, другой бы раз не полез у своих же последнее тянуть. А ты встрял, мужики на тебя зуб заимели. Глядишь, и тебе темную устроят… Люди, когда их заставляют жить не по справедливости, бьют тех, кто поближе, до кого руки дотянутся, и вроде как кому-то отомстили, вроде как что-то сделали против этой несправедливости. Человек, Тихоныч, он хуже скотины будет, потому что с понятием. Вот и получается, что тебе здесь оставаться и вовсе не с руки.

— Со всяким злом надо бороться, опираясь на законы, — упрямо стоял на своем Пивоваров, и видно было, что на эту тему они уже говорили-переговорили, но никто из них другого не уговорил.

— Зако-оны, — презрительно процедил сквозь зубы Кузьменко. — Где это ты видел такие законы, чтобы они простого человека от властей оберегали? Нету таких законов. Как было при царе: чуть что — и в морду, так и посейчас осталось. Даром что советская власть. Только нынче прилюдно в морду не дают, зато отведут в темное место и уж там со всем нашим удовольствием.

Пивоваров замычал, как от зубной боли: слушать такие слова для него было мукой муковой, может быть, еще и потому, что знал и понимал: прав Кузьменко, все так оно и есть, как он говорит, но тогда за что же воевали, что защищали, за что гибли и страдали миллионы людей? Все его существо противилось этой правде, оно не хотело принимать реальность, которая так грубо попирала мечту о всеобщем равенстве и братстве, как не опускался он до мысли о том, что Рийна не только женщина, но и просто человек, который ест и пьет, а потом ходит в туалет и делает там то же самое, что делает он сам и все остальные. И дело не в том, что считал ее какой-то особенной — ангелом во плоти, а в том, что все не ангельское отметал, сам стремился в какие-то дали и хотел, чтобы и любимая им женщина стремилась туда же вместе с ним.

— Эка мороз какой! — крякнул Кузьменко, передернул плечами и затоптался на одном месте. — Одна благодать — ноги не мерзнут. — И зашелся глухим не то кашлем, не то смехом.

— А ты говоришь: бежа-а-ать, — ухватился Пивоваров за последнюю надежду удержать товарища от безрассудного шага и удержаться самому. — Да по такому морозу, да в нашей одежонке — верная гибель.

— Насчет одежонки у меня план имеется, — понизил голос Кузьменко. — Завтра, перед баней, как пойдем бельишко получать, так ты кладовщика отвлеки, а я тем моментом прошмыгну за стеллажи и там притихну. Он, как в баню-то идти, дверь закрывает на внутреннюю задвижку железным таким крючком, а замок не вешает. Как, значит, он уйдет, я там кое-что у него позаимствую, что потеплее, — и в процедурную. Крючок, чтоб за собой потом дверь закрыть, я раздобыл, и ключ от процедурной у меня имеется. Ночью, как все упьются, мы с тобой одежку прихватим и деру.

— Нет, так нельзя, — мотнул головой Пивоваров. — Обнаружится недостача, кладовщику придется отвечать. А чем он виноват? Нельзя на чужом несчастье свое счастье строить. Не могу я пойти на такое. Человека в тюрьму посадить могут — и такой ценой ты хочешь купить себе свободу? Ты хоть соображаешь, Мироныч?

— Нашел жалеть кого! — презрительно сплюнул Кузьменко. — Да у него, если хочешь знать, столько всего наворовано, что он и счету не знает. В прошлом году я сам помогал ему разбирать, что списывать, а что куда, потому что у них каждый год ревизия и всегда в одно и то же время, чтоб, значит, подготовились. Так я там такого насмотрелся, такого, что тебе и не снилось. Я раньше-то как думал: ну, украл кладовщик подштанники — ну и ладно. А там и полушубки, и всякое белье, и эти… как их… сервизы фарфоровые, и даже бабские лифчики, хотя тут бабами и не пахнет. И все это новенькое, все вроде как списанное по непригодности. Ты видал, чтобы кто-нибудь из инвалидов надевал полушубок? Видал, чтобы кто-нибудь ел-пил из сервизов? То-то и оно. А ты — в тюрьму-у. Скажешь тоже. По нем петля плачет, а ничего ему не делается. Тут, однако, все такие: все на чужой беде наживаются. Поганый народ, — с убежденностью заключил Кузьменко.

Крыть Пивоварову было нечем. Он мог бы, конечно, сказать, что воровство есть воровство, даже если украдено у вора, но понимал, как жалки и бессмысленны эти слова в их нынешнем положении. Он стоял насупившись, обвиснув на костылях. Потом поднял голову, глянул в звездное небо — и почувствовал себя ничтожно маленьким и незначительным в этом бездонном мире, и не столько потому, что мир действительно бездонен, сколько потому, что кто-то где-то смотрит на него, Ерофея Тихоновича Пивоварова, как на нечто незначительное и ничтожное, не имеющее ни своих желаний, ни своих мыслей, предназначенное для того лишь, чтобы исполнить чужую волю, некое одноактное действо, исполнить и исчезнуть без следа. Пивоварову вдруг так захотелось вот сейчас, сию минуту уткнуться в теплую грудь Рийны, почувствовать щекой и губами твердость ее соска, напряженность живота и всего тела, ожидающего ласки, что он тихо застонал, как от внезапной боли. А ведь пока он здесь, а она там, время, проведенное ими в одной комнате, отодвигается все дальше и дальше, постепенно стираясь в памяти и заслоняясь другими событиями, как стерлись в памяти дни и ночи, проведенные им с погибшей женой и детьми. Что же, так ему и суждено умереть на этом острове, среди этой грязи и дикости, перед этим опустившись на самое дно скотского состояния? Может, и правда, глотнуть свободы, а там пропади все пропадом?

Рядом зудел Кузьменко, приводя все новые и новые доводы в пользу побега, но Ерофей Тихонович его почти не слышал. Он мысленно уже преодолел все преграды, отделяющие его от Рийны, и преграды эти в его воображении оказывались не такими уж сложными и непреодолимыми, чтобы их стоило принимать во внимание. Главная преграда находилась в нем самом и она почти рухнула.

— Хорошо, — выдавил из себя Ерофей Тихонович, понимая, что тем самым отсекает себе дорогу назад. — Только надо бы еще чего-нибудь… каких-нибудь сухарей, что ли…

Про сухари он заговорил, втайне надеясь еще на какую-то зацепочку: нет сухарей — куда ж без них-то?

Но Кузьменко уже шептал ему в самое ухо, будто кто мог их здесь услышать, шептал горячим, обрадованным шепотом:

— Я сухарей уже поднабрал. А Спивак, повар наш артельский… ты ж его знаешь! — обещал раздобыть шмат сала. Оно тут, конечно, не так уж далеко, но запас не повредит. Это ты, Тихоныч, правильно мыслишь. Да мы с тобой еще простыни прихватим для маскировки. А если, предположим, завтра к ночи метель, так и совсем милое дело.