Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Кузьменко был возбужден, подпрыгивал на костылях и похихикивал. Он бы побежал один, да по льду и снегу одному — это совсем не то, что вплавь, тут без подстраховки не обойдешься.

Первая половина следующего дня прошла в лихорадочных приготовлениях. Сам Пивоваров, правда, ничего не делал, а только сидел на своей койке и с тоской поглядывал по сторонам. Однако приготовления велись полным ходом, и в них, похоже, принимала участие вся палата, состоящая из пятнадцати человек, плюс инвалиды из других палат, то есть практически вся бывшая артель.

Дверь палаты не закрывалась, и в нее то вкатывался «тачаночник», вереща сухими подшипниками, то «колясочник», то кто-то вползал чуть ни на четвереньках, если там, конечно, имелись хотя бы огрызки всех четырех конечностей, — и все они направлялись к Кузьменко, шептались с ним, подмигивали Пивоварову и удалялись, страшно довольные тем, что делают нужное и важное дело.

Сам же Кузьменко сидел на кровати в одном нижнем белье и ремонтировал сложную амуницию из множества ремней и ремешков. Левой руки у него не было по локоть, на правой не хватало двух пальцев, но он ловко управлялся с иглой, плоскогубцами и молотком, помогая себе зубами и даже носом. Вид у него при этом был такой торжественный и многозначительный, что Пивоваров подумал: загляни сейчас в палату кто-нибудь из администрации интерната — сразу же поймет, что здесь что-то замышляется. Но никто не заглядывал.

А между тем лихорадочность и нервозность будто пропитали спертый воздух палаты, не позволяя Пивоварову отвлечься от предстоящего побега ни на минуту. Он то приходил в отчаяние от своего безрассудства, то — с помощью всяких логических и психологических построений — внушал себе мысль, что, действительно, выхода другого у него нет, и это единственный шанс, а там, бог даст, как-нибудь обойдется, как обошлось его посещение своей квартиры на День Сталинской конституции, несмотря на старания участкового и дворничихи. Но мысль не внушалась: слишком много виделось ему всяких препятствий, вполне определенных и предвидимых, не говоря уже о неизбежных случайностях. Да взять хотя бы тот факт, что сегодня ночью исчезнут два человека… Не один — это еще куда ни шло, а двое. Говорят, что после прошлогоднего побега Кузьменко его даже не кинулись искать, решив, что утонул во время купания и сам где-нибудь да всплывет. А тут какое может купание? Ясно, что сбежали. Более того, тут уж пахнет заговором, противодействием постановлениям партии и правительства, которые не могут отвечать за мерзости местного начальства. Положим, дня два их не хватятся, положим даже, им удастся добраться до Ленинграда. А что дальше? Всю жизнь сидеть в рийниной комнате за шкафом? Чем тогда та жизнь будет лучше этой? Да и не будет той жизни: в известность будет поставлена милиция… фотографии, приметы… Скорее всего, едва они очутятся среди людей, как их тут же и схватят, и тогда…

О том, что будет тогда, думать не хотелось. Думалось почему-то о другом. О том, например, почему другие не видят безрассудства этой затеи. А ведь среди инвалидов есть бывшие офицеры, грамотные и вообще не глупые люди, много чего знающие и повидавшие. Что заставляет их принимать участие в подготовке побега, обреченного на неудачу? Скука, желание насолить администрации? Или обычная российская бесшабашность? Тогда как эту бесшабашность связать с психологической приспособляемостью человека к экстремальным условиям существования? Ведь сам побег свидетельствует как раз об обратном — о нежелании считаться с объективными условиями и приспосабливаться к ним. Или побег, как и подготовка к нему, есть то исключение из правил, которое подтверждает само правило? Или это одна из форм самоубийства, на которое идет человек, израсходовав весь свой иммунитет? Но он-то, Ерофей Пивоваров, хочет жить, он еще никогда не хотел этого так сильно, как теперь, когда у него есть Рийна и есть дело, ставшее смыслом его жизни. Какое он имеет право не считаться с этим? Какое он имеет право решать не только за себя, но и за Рийну, которая ждет его и на него рассчитывает?

Пивоваров то сидел, то лежал с закрытыми глазами, мучаясь сомнениями и нелепостью происходящего, неотвратимо надвигающегося на него. В то же время он даже не помышлял прекратить все это, твердо и решительно заявив: «Нет, я не хочу! Это безумие!» Он даже не представлял себе, что может пойти на попятную после того, как он вчера вечером сказал «да».

Веселый голос Кузьменко вернул Пивоварова к действительности.

— Ну что, Тихоныч, в баню-то собираешься, или решил новый год встречать непомытым?

— А что, уже? — вскинулся Пивоваров, вспомнив, что должен идти получать белье и отвлекать кладовщика.

— Уже, уже! Мужики пошкандыляли. Счас парку поднапустят — в самый раз будет. Держи бельишко.

— А как же?.. — хотел было спросить Пивоваров, но Кузьменко лишь подмигнул ему, из чего не трудно было понять, что все сделано без помощи Пивоварова и даже без участия самого Кузьменко.

Почему-то это обстоятельство подействовало на Ерофея Тихоновича удручающе. Он окончательно понял, что пути назад нет, что он попросту потерял право оставаться здесь, что люди, как бы они сами ни относились к их побегу, не одобрят его отступничества, и тогда уж точно — хоть в петлю. Но вместе с тем пришло и облегчение. Что ж, коли дело продвинулось настолько, что отступать нельзя, то нельзя и продолжать плыть по течению, надо самому браться за подготовку, постараться все предусмотреть, просчитать варианты и отыскать тот единственный шанс, который у них с Кузьменко теоретически все же имеется.

После бани все нити подготовки побега Ерофей Тихонович взял в свои руки и на какое-то время почувствовал себя вновь как бы на мостике корабля, когда отвечаешь не только за свою собственную судьбу, но и за судьбы других людей. Он весь преобразился, лицо отвердело, в глазах появился стальной блеск, в голосе зазвучал металл — и люди сразу же почувствовали в нем командира, начальника, вожака, имеющего полное право распоряжаться ими; они и подчинялись Пивоварову с видимым удовольствием, забыв и простив ему его пренебрежение ими в артели, посчитав это пренебрежение вполне нормальным для настоящего капитана второго ранга.

Мозг Ерофея Тихоновича, натренированный дотошным анализом и построениями всяких логических и психологических комбинаций, действовал как отлаженная машина, ничего не упуская из виду, связывая воедино всякие, на первый взгляд незначительные мелочи с общим направлением развития событий. Хотя Пивоваров по-прежнему не выходил из своей палаты, но инвалиды подкатывали и подшкандыливали уже к нему, а не к Кузьменко, который сидел рядом и одобрительно кивал головой.